«По пути домой я заглянул на Сергиевскую, на чай к княгине Р.
Прекрасная мадам Д. — «Диана Гудона», или «Диана Таврическая» — в платье строгого покроя и меховом палантине тоже была здесь, куря сигареты вместе с хозяйкой дома. Один за другим появились князь Б., генерал С. и много других знакомых лиц. Истории и впечатления, которыми они обменивались, ввергали в мрачный пессимизм.
Но один повод для беспокойства был острее, чем все прочие, — у всех присутствовал неослабевающий страх перед разделом земель.
— На этот раз мы не выдержим! Что с нами будет без арендной платы?
Для русского дворянства доходы от сдачи земли в аренду, конечно, были главным, а часто единственным источником дохода.
Общество опасалось не столько легального раздела земли, то есть формальной экспроприации, сколько бесцеремонной конфискации, всеобщих грабежей и крестьянских бунтов. Не сомневаюсь, что в то время во всех уголках России велись такие разговоры.
В комнату вошел новый гость, гвардейский поручик с красным бантом на мундире. Он слегка успокоил волнение собравшихся, объяснив им (и подкрепляя свои доводы цифрами), что аграрный вопрос далеко не так страшен, как может показаться с первого взгляда.
— Совершенно нет необходимости тут же заниматься нашими усадьбами, чтобы справиться с крестьянским «голодом», — сказал он. — С царскими землями, которые составляют примерно девяносто четыре миллиона десятин, с церковными и монастырскими — скажем, еще три миллиона десятин — этого вполне достаточно, чтобы надолго избавить мужиков от мук голода.
Аудитория охотно согласилась с этим аргументом; все успокоили себя мыслью, что, ясное дело, русское дворянство особенно не пострадает, если будут грубо ограблены император, императрица, великие князья, великие княгини, церковь и монастыри. Как было сказано: «Мы всегда найдем силы, чтобы перенести несчастья других».
Могу в заключение заметить, что один из участников разговора обладал поместьем на Волыни размером в 300 000 гектаров!
Вернувшись в посольство, я услышал, что во Франции министерский кризис и место Бриана занял Рибо.
Сегодня днем Волынский полк, в недавнем прошлом гвардейский, который первым поднял 12 марта мятеж и своим примером увлек за собой остальной гарнизон, организовал в Мариинском театре концерт в пользу жертв революции. Исключительно вежливые приглашения были разосланы послам Франции, Англии и Италии. Мы решили принять его, чтобы не выказывать пренебрежения новому режиму; на церемонии присутствовало и Временное правительство.
Какие потрясающие перемены в Мариинском театре! Неужели это удивительное преображение — дело рук толковых рабочих сцены? Исчезли все императорские гербы и позолоченные орлы. Капельдинеры сменили свои пышные придворные ливреи на скромные сюртучки грязно-серого цвета.
Театр был полон, и большинство аудитории составляли буржуа, студенты и солдаты. Сцену занял военный оркестр; сзади стояли группы военных Волынского полка.
Нас провели в ложу с левой стороны, которая в прошлом считалась ложей царской семьи и в которой я так часто видел великих князей Бориса, Дмитрия и Андрея. Они аплодировали Кшесинской, Карсавиной, Спесивцевой или Смирновой. Напротив нас в ложе министров двора собирались все министры, облаченные во фраки. Я не мог не вспомнить о старом графе Фредериксе с его сияющей россыпью орденов, с его исключительной любезностью, который ныне в статусе заключенного лежал в больнице, страдая серьезным заболеванием мочевого пузыря, под унизительным присмотром двух тюремщиков. Я вспомнил и его жену, богатую графиню Хедвигу, которая нашла убежище в моем посольстве и сейчас лежала на смертном одре в отдельной больничке; и генерала Воейкова, коменданта императорского дворца, сидящего под замком в крепости; и всех этих блистательных флигель-адъютантов и гвардейцев — все они или погибли, или в плену, или в бегах.
Но подлинный интерес зала был отдан большой царской ложе в центре, которая считалась парадной. Ее занимали примерно тридцать человек, пожилые мужчины и несколько пожилых женщин. У них были строгие морщинистые, на редкость выразительные и незабываемые лица, которые то и дело удивленно поворачивались к залу. Это были герои и героини террора, которые всего три недели назад находились или в ссылке в Сибири, или в камерах Шлиссельбургской и Петропавловской крепостей. Здесь были Морозов, Лопатин, Вера Фигнер и другие. Я поежился при мысли, какие физические и моральные страдания выпали на долю этой небольшой группы; эти люди были погребены в молчании и обречены на забвение. Какой эпилог к «Воспоминаниям» Кропоткина или «Запискам из Мертвого дома» Достоевского!
Концерт начался с «Марсельезы», которая теперь стала русским национальным гимном. Театр чуть не обрушился от радостных возгласов и криков «Да здравствует революция!» и «Да здравствует Франция!», когда меня случайно увидели в ложе.
Затем мы выслушали длинную речь министра юстиции Керенского; говорил он довольно умно, и тема войны подавалась в оболочке социалистической фразеологии. Стиль речи был резкий и дерганый; жесты оратора были повелительны и нетерпеливы. Он пользовался успехом, отчего черты его бледного, осунувшегося лица преисполнились удовлетворения.
В антракте Бьюкенен (британский посол) сказал мне:
— Давайте окажем знаки внимания правительственной ложе. Это будет хорошо выглядеть.
В конце антракта мы вернулись в свою ложу. В театре прошел шепот одобрения, чем-то напоминавший молчаливые аплодисменты.
На сцене на месте дирижера появилась Вера Фигнер.
Она выглядела подчеркнуто неброско. Седые волосы были собраны в пучок на затылке, на ней было черное шерстяное платье с кружевной косынкой, и смотрелась она весьма достойной пожилой дамой. Ничто не выдавало ту страшную революционерку, какой она была во времена своей молодости. Родом она была, конечно, из хорошей дворянской семьи.
Ровным, спокойным тоном, без всяких жестов и вспышек, без малейших призывов к насилию, без резких ноток мести или радостных победных возгласов она напомнила нам о бесчисленной армии несчастных жертв, которые окупили этот триумф революции своими жизнями, о тех безымянных страдальцах, которые томились в тюрьмах страны или на каторжных поселениях Сибири. Список мучеников звучал скорбным реквиемом. Последние, с трудом произнесенные фразы поразили неописуемой печалью, смирением и жалостью. Может, одна только славянская душа способна к чувствам такой силы. И похоронный марш, который сразу же начал оркестр, казалось, стал продолжением этой речи, кульминация которой вылилась в почти религиозные эмоции. Большинство присутствующих с трудом сдерживали слезы.
Мы воспользовались этим всеобщим взрывом чувств, чтобы покинуть театр, потому что нам сообщили, что Чхеидзе, оратор от фракции «трудовиков», скорее всего, будет выступать против войны, после чего следует ожидать жарких дебатов и т. д. Пора было уходить. Кроме того, не хотелось портить то неизгладимое впечатление, которое произвела на нас церемония.
В пустых коридорах, по которым я торопливо шел, казалось, я видел призраки тех очаровательных женщин, моих друзей, которые так часто бывали здесь, наслаждаясь балетными премьерами, — они были последними очаровательными признаками той общественной системы, которая исчезла навсегда».
Пока Палеолог вращался в светских кругах, пил чай в аристократических петербургских гостиных и посещал благотворительные представления, менее удачливые члены этого общества, которые уже чувствовали ледяные ветры революции, пытались спасти от надвигающегося урагана то, что было в их силах. Кшесинская, предмет обожания всего двора, и Николая в особенности, внезапно обнаружила, что ее фактически выставили из ее блистательного дома, который был подарен ей царем. Большевики сделали из него свою штаб-квартиру. Кшесинская пришла просить Суханова о помощи:
«Меня позвали в переднюю, говоря, что меня требует от имени Керенского какая-то дама. Я направился было к выходу, но взволнованная дама, невысокая, одетая в черное, уже вошла в почти пустую комнату Исполнительного комитета. Ее сопровождал представительный, блестяще одетый барин, с великолепными усами и типичным обликом коммивояжера.
Немолодая изящная женщина, протягивая мне какую-то бумагу, совершенно невнятно, робея, запинаясь и путаясь, заговорила о том, что ее направил ко мне Керенский, что он выдал ей эту бумагу, и что она теперь совершенно свободна и никакому аресту не подлежит, и ее невиновность, лояльность, непричастность вполне установлены и т. п. Не понимая, в чем дело, я невольно перевел вопросительный взор на ее спутника. Тот шаркнул ногой и сказал:
— Это госпожа Кшесинская, артистка императорских театров. А я — ее поверенный…
Я боялся, что могущественная некогда балерина расплачется от пережитых потрясений, и старался ее успокоить, уверяя, что решительно ничто ей не угрожает и все возможное будет для нее сделано. Но в чем же дело?.. Оказалось, что она пришла хлопотать за свой дом, реквизированный по праву революции и разграбляемый, по ее словам, пребывающей в нем несметной толпой. Кшесинская просила в крайнем случае локализировать и запечатать имущество в каком-нибудь углу дома, а также отвести ей помещение в ее доме для жилья.
Дело было трудное. Я был ярым врагом всяких захватов, самочинных реквизиций и всяких сепаратно-анархистских действий. В качестве левого я никогда не имел ничего против самых радикальных мероприятий по праву и самых радикальных изменений в праве, но был решительным врагом бесправия и «правотворчества» всеми, кто горазд, на свой лад и образец. В этом отношении я готов был идти дальше многих правых и нередко вызывал этим замечания среди глубокомысленных советских политиков, что в голове у меня хаос и непорядок, что неизвестно почему я мечусь справа налево, что человек я ненадежный и никогда не знаешь, чего можно ожидать от меня.
Против сепаратных захватов помещений и предприятий я боролся, насколько мог. Но успеха имел немного. Во-первых, принцип спотыкался о вопиющую нужду вновь возникших организаций, имевших законное право на жизнь. Во-вторых, принцип был неубедителен не только для левых, но и для многих центристов, и сепаратно-самочинные действия «по праву революции» практиковались в самых широких размерах. Не одного меня шокировал, например, штемпель на наших «Известиях»: «Типография «Известий Совета рабочих и солдатских депутатов»; он стоял там без всякого постановления, соглашения, вообще основания, типография была чужая, но ничего мы с этим поделать не могли.