Если ты это вспомнишь, то сочтешь мой настоящий шаг совершенно логичным и сможешь все понять. В настоящее время я осознаю и стараюсь внушить другим, что спасти нашу страну от позора и разрухи могут только закон, порядок и благоприятный исход войны. И чтобы эти чувства не остались всего лишь красивыми словами, я готов еще раз принять все, что может выпасть на мою долю, и претворить слова в действия.
Мама, дорогая, верь мне, когда я говорю, что только это глубокое убеждение подвигло меня к действию.
Я не могу вступать в компромиссы со своей совестью, дорогая мама, и извинять себя тем, что я еще слишком слаб, слишком болен, дабы выполнять долг перед страной. И раньше и потом, когда меня отсылали в тыл в госпиталь, я думал об опасности погибнуть от руки своих же солдат и тому подобное. Но сейчас, вступив в батальон смерти, я знаю, что с Божьего соизволения еще смогу пригодиться своей стране.
Дорогая мама, не печалься моему отъезду. Едут и люди с куда более худшим здоровьем, чем у меня. Ведь даже раненый может увлечь за собой людей, которые в критический момент потеряли мужество.
Верь мне, дорогая мама, что эти строчки идут из глубины души, и это не пустые слова. Я никогда не испытывал склонности ко лжи, а сейчас вообще забыл, что это такое.
Но почему все это? Хочу откровенно сказать тебе, что буду безмерно счастлив отдать жизнь за свою страну… Что еще в такие времена может сделать человек? Я чувствую, что сейчас, в такое время, все мы должны попытаться полностью забыть себя и отдаться, так сказать, общему делу. Ах, если бы только можно было бы всех убедить в этом! Тем не менее не стоит впадать в безнадежный пессимизм, а стоит выгравировать в сердце и уме эти строчки нашего дорогого поэта:
Верь, придет время
И Ваал отступит,
И снова любовь
Осенит землю своим крылом.
Вот это, дорогая мама, все, что я хотел написать тебе на прощание. Я нежно целую тебя в ожидании встречи. Не сердись на меня.
Всегда люблю тебя глубоко и искренне.
Твой сын Коля».
Разруха в Петрограде, катастрофа на фронте, полный хаос во всей Российской империи — такая обстановка воцарилась с марта 1917 года. Сообщения, которые в июле и августе приходили в центральные газеты, рисовали печальную картину состояния дел в сельской местности:
«По возвращении домой я был выбран в волостной комитет. Порядка в нашей деревне не было и в помине. Люди жили, как они привыкли и до революции. Гнали самогон и продавали по два рубля за бутылку. Пьянства и краж становилось все больше.
Казаки, которые жили по соседству, грабили арендаторов и крестьян, оскорбляли женщин. Даже церковь они не уважали. В одной деревне была ограблена лавка потребительского общества, а в другой — дом очень известного доктора.
С помещиками все было как-то не так. Они сажали сахарную свеклу, а за уборку ее давали полтора рубля в день, которых даже на прожитье не хватало.
Живой скот для армии покупали по деревням по цене одиннадцать рублей за пуд. Многие крестьяне страдали от голода…
По деревням были организованы комитеты, но они не имели представления, где начинается их власть и где кончается. Может ли комитет сместить плохого священника? Может ли владелец земли продать строевой лес без разрешения комитета?..
Стоимость жизни, как и спекуляция, все время росла. Спекулянты покупали зерно, а потом продавали его по пять рублей за пуд. Среди них были такие, у кого на руках было по тысяче и более пудов зерна, а они продолжали скупать его, чтобы потом спекулировать. Торговцы скрывали промышленные товары, выкидывая на продажу лишь ограниченное их количество, которое шло по высоким ценам. В деревне появилось много денег, и вместе с ними пришли беспутство и пьянство. Впервые в истории деревни в ней появился вытрезвитель.
Военный отряд, который был прислан для защиты, уводил у людей скот, отнимал хлеб, оскорблял женщин…
Каждый год крестьяне арендовали землю у помещика. В этом году они, как обычно, пришли к нему, и он запросил привычную плату. Крестьяне платить ее отказались и, не вступая в переговоры, пошли по домам. Созвав митинг, они решили забрать землю без всякой оплаты. Положив плуги и бороны на телеги, они двинулись на поля. А когда выехали на них, то между ними разгорелся спор, как делить землю, потому что отдельные куски ее отличались качеством. Покричав какое-то время, одна из сторон предложила отправиться к складу помещика, где он хранил немалые запасы алкоголя. Выломав двери, крестьяне обнаружили за ними пятьдесят бочонков. Они пили и пили, но справиться с таким количеством алкоголя не смогли. Пьяны они были настолько, что не соображали, что делают, — поэтому склад и занялся огнем. Четыре человека погибли в пламени, девяносто спаслись. Несколько дней спустя они снова вышли на угодья, где опять началась ссора. На этот раз она кончилась побоищем, после которого осталось лежать тринадцать трупов и с тяжелыми ранениями в больницу увезли пятнадцать человек, четверо из которых скончались.
Вскоре после этих ссор и драк взялись за богатых крестьян. В деревне у восемнадцати человек было от двадцати пяти до тридцати десятин. Имелись у них и запасы самого разного зерна. Примерно тридцать односельчан захватили их. Созвали еще одну общую сходку. Несколько крестьян, которые были поумнее остальных, выступили против грабежа. Все кончилось очередной свалкой, в которой троих убили, а пять человек получили тяжелые ранения. Один из крестьян, у которого убили сына, потряс кулаком и закричал: «Вы мне заплатите за сына!»
Три дня спустя одна из изб загорелась. Сбежавшись к ней, люди спрашивали друг друга, как занялся пожар. Кто-то предположил, что пожар — дело рук того, кто еще недавно угрожал. Толпа направилась к его дому и убила хозяина. Когда с ним было покончено, выяснилось, что дом загорелся из-за беспечности хозяйки. В этот день разразился сильный ветер, который дул вдоль улицы, и сгорели 132 избы…»
В залах, где шли горячие дебаты о российской политике, Ленин продолжал оставаться в меньшинстве, но на улицах Петрограда самые активные и склонные к насилию элементы общества не скрывали растущего нетерпения от медлительности правительства и выражали поддержку крайне левым. По всей России отдельные Советы отказывались признавать власть первого коалиционного правительства. Да и рядом с Петроградом гарнизон моряков острова Кронштадт, последовав общему примеру, объявил о независимости своего Совета. Со стратегической точки зрения такое положение вещей представляло собой серьезную угрозу правительству. Как и в 1905 году, когда были волнения в Кронштадте и на Черноморском флоте, военно-морские силы могли серьезно подействовать на равновесие революции. Филипп Прайс решил в июне посетить Кронштадт. Остров пользовался дурной славой в Петрограде, особенно с последней недели мая, когда моряки осадили американское посольство, намереваясь взять посла в заложники и держать его, пока правительство не пойдет на определенные политические уступки.
Филиппу Прайсу удалось создать живую картину тех восемнадцати месяцев, что прошли после отречения царя. По возвращении из России он значительно позже признался, что во время пребывания в Петрограде он «в определенной мере принял доктрину Маркса». Его книга «Мои воспоминания о русской революции» содержит «очень выразительные примеры коммунистического жаргона, которые мне удалось уловить… Фактически я стал «попутчиком»…»
«Несмотря на пугающие разговоры, которые в то время широко ходили в Петрограде, о «террористическом» режиме в Кронштадте, я все же решил пуститься в путешествие, дабы своими глазами увидеть, что там происходит. Прекрасным июньским утром в гавани Васильевского острова я сел на небольшой пароход, который двинулся вниз по Неве, мимо больших верфей этого «окна в Европу» и дальше — в синие воды Финского залива. Вскоре на горизонте показались очертания длинного пологого острова. Расположенный практически точно между двумя берегами, он надежно контролировал водные пути в устье Невы. Несколько крейсеров, военно-учебное судно и рыбацкие суденышки борт о борт стояли в небольшой гавани острова. Заводские трубы говорили о наличии литейных производств, а очертания холмов на фоне неба напоминали о крепостных укреплениях, охранявших подступы к Петрограду. Тут располагалась знаменитая островная крепость, способная не только выдержать осаду, но и, благодаря своим предприятиям и военным складам, много недель вести самостоятельное существование в отрыве от внешнего мира. В этот июньский день Кронштадт, куда я прибыл по морю, дышал духом независимости и открытого неповиновения. И, глядя на него, я думал о тех странных личностях родом отсюда, которых производили на свет прошлые русские революции, — об отце Иоанне Кронштадтском и других священниках-политиках.
Пароходик пристал к берегу. Я вышел из гавани и, пройдя по главной улице города, зашел в помещение Кронштадтского совета, бывший офицерский морской клуб. Я попросил о встрече с председателем, и меня провели в комнату, где я увидел сидящего молодого человека, напоминавшего студента. У него были длинные волосы и мечтательные глаза, рассеянный взгляд которых выдавал идеалиста. Это был председатель Кронштадтского совета рабочих, солдат и моряков. «Присаживайтесь, — сказал он. — Как я предполагаю, вы прибыли из Петрограда убедиться, отвечают ли истине все эти россказни о нашем терроре. Скорее всего, вы убедитесь, что тут не происходит ничего необычного; мы просто навели порядок после тирании и хаоса покойного царского режима. Рабочие, солдаты и моряки выяснили, что они могут сами делать свою работу куда лучше, чем под руководством людей, которые называют себя демократами, но на самом деле являются друзьями старого режима. Поэтому мы и объявили, что высшей властью на острове является Кронштадтский совет. Мы признаем тот факт, что в Петрограде существует Временное правительство, так же как я признаю, что вы сидите на этом стуле; на это отнюдь не означает, что мы признаем его власть над собой».