В ходе дальнейшего разговора он предположил, что мне хотелось бы осмотреть крепость, а также военно-морскую тюрьму, и вызвался сам меня повсюду провести. В обществе студента-председателя, я вышел и двинулся по главной улице. В чисто русском стиле он с самого начала отнесся ко мне очень по-дружески и доверительно и, хотя я знал его не более получаса, взял меня под руку и стал рассказывать о себе и о Кронштадте. «Я был студентом-технологом в петроградском институте, — сказал он. — Во время учебы мне доводилось часто бывать тут и наблюдать, что здесь происходит. Вы не можете иметь об этом никакого представления. На этом острове к солдатам и матросам относились как к собакам. Они работали с раннего утра до ночи. Им не разрешалось никаких развлечений из страха, что они могут объединиться для каких-то политических целей. И здесь вы лучше, чем где бы то ни было, сможете познакомиться с капиталистической системой империалистического рабства. За малейшее прегрешение человека заковывали в кандалы, а если у него находили социалистическую листовку, то расстреливали. Тут в самом деле царил террор. Правящие классы России должны были поддерживать такой режим в Кронштадте, чтобы держать людей в полном подчинении из опасений, что, согнанные на этот остров, они могут легко договориться и свергнуть власть своих офицеров. Те же могли поддерживать эту систему с помощью корпуса жандармов и шпионов-провокаторов. Очень большой процент солдат и матросов Кронштадта — выходцы из среды квалифицированных рабочих и образованных крестьян, обладающих ремесленными навыками. Многие из них умеют читать и писать. Поэтому Кронштадт — один из самых передовых революционных центров в России».
Обсуждая все эти темы, мы вышли на обширную площадь перед кафедральным собором. На ней собралась большая толпа рабочих, солдат и матросов. Вдруг из собора появилась процессия с красными знаменами, во главе которой моряки несли пять или шесть урн. «В них прах, — объяснил мой спутник, — тех товарищей, которых после революции 1905 года казнила здесь царская реакция за их революционную деятельность. Один из них попытался доставить пищу своим товарищам, которые голодали на маленьком островке у финского побережья, в осаде царских жандармов. Другой решил в ночь перед казнью спасти из тюрьмы своего друга. Мы никогда не знали, где были похоронены наши товарищи, и лишь позже выяснили, что их тела были брошены в яму. Мы недавно нашли эту яму, выкопали их кости и воздали честь тем, кто погиб за свободу, которой мы ныне радуемся». Могила была выкопана рядом с памятником адмиралу Макарову. Солдаты и моряки помянули своих товарищей несколькими словами, и урны опустили в землю. А ведь эти люди ушли из жизни одиннадцать лет назад. Практически никто, если не считать нескольких человек из кронштадтского гарнизона, лично не знал их. Но они погибли во имя той же цели; та же самая таинственная сила заставила их восстать, чтобы вести отчаянную и безнадежную борьбу за свободу. Братство по оружию в борьбе против всеобщей тирании перекинуло мост через проем времени, и, хотя погибших никто не знал во плоти, они стали близкими по духу. Такова была волшебная сила, управлявшая русской революцией. Кронштадтцы были полны такой силы, с которой невозможно было справиться, пусть даже два года спустя британский флот открыл огонь по их фортам, дабы вернуть их обратно в то рабство, из которого они освободились в марте 1917 года.
После тюрьмы мы пошли в тюрьму в северо-восточной части острова. Часовые, когда мы проходили мимо них, дружески кивали председателю и говорили «Доброе утро, товарищ». Отворив железные двери, мы вошли в комнату с низким потолком, где на металлических койках сидели и лежали полуодетые, небритые и неухоженные люди. Все они были прежними сатрапами царского режима в Кронштадте. Здесь находился морской офицер — человек старше пятидесяти лет, на котором заключение уже начало сказываться. «Посмотрите, — сказал он, взяв меня за руку и приложив ее к выступающей бедренной кости, — чем я это заслужил?» Я подошел к генерал-майору, бывшему командующему крепостной артиллерией Кронштадта. Он был в одной рубашке, лишившись мундира с многочисленными наградами на груди, хотя участвовал в обороне Порт-Артура и польской кампании.[10] Его брюки цвета берлинской лазури с красными лампасами носили на себе следы трехмесячного пребывания в заключении. Он робко посмотрел на меня, словно сомневаясь, не унизит ли он свое достоинство, если расскажет о своих злоключениях случайному иностранцу. «Я бы хотел, чтобы они выдвинули против нас хоть какое-то обвинение, — наконец сказал он, — потому что сидеть тут три месяца и не знать, что тебя ждет, довольно тяжело». — «А вот я сидел здесь не три месяца, а три года, — вмешался охранник из моряков, который сопровождал нас, — и не знал, что со мною будет, хотя единственное мое преступление было в том, что я передал листовку о жизни Карла Маркса». Затем я встретился с молодым офицером-артиллеристом, который, казалось, воспринимал все свои неприятности с бодрым спортивным видом. «К своим подчиненным я никогда не относился плохо, — сказал он, — но они арестовали меня вместе с другими офицерами, к которым у них были претензии, и правильно сделали, потому что те относились к ним как к собакам. У меня вечно были стычки со своими собратьями-офицерами, и они меня выставили из Морского клуба, потому что я протестовал против вещей, которые там творились. И вот теперь я сижу вместе с ними». Следующим моим собеседником оказался вице-адмирал. Дух его был почти сломлен, потому что исхудавшее лицо было покрыто бледностью, руки тряслись, а говорил он еле слышно. «Я выполнял обязанности, порученные мне моим государем, — пробормотал он. — Я всегда служил своей стране и был готов умереть за нее. Я участвовал в японской войне и дважды был ранен. Если я бывал строг со своими людьми, то лишь потому, что любил царя и свою страну и знал, что только таким образом Россия будет великой, а народ — счастливым..» — И при этих словах он заплакал.
Меня отвели в южную часть острова, где в другой тюрьме содержались бывшие чины военной полиции, жандармы, полицейские шпики и провокаторы свергнутого царизма. В низком грязном коридоре я увидел очертания крупной мускулистой фигуры. Это оказался жандарм в своем длинном сером обмундировании, которое когда-то наводило страх на массы забастовщиков и демонстрантов. В ответ на мой вопрос он сказал: «Если бы только они могли выпустить нас и приставить к той же работе! Мы крепки и можем служить нашей стране, не важно, монархии или республике». Рядом с ним стоял военный полицейский. В его грубых чертах лица не было видно никаких следов ни гнева, ни раскаяния. Похоже, он думал лишь о том, чтобы поесть, выпить и поспать. Счастливое существование для человека в его положении!
В это мгновение я увидел перед собой тощую фигуру человека в штатском платье. Его налитые кровью глаза смотрели сквозь пряди спутанных волос взглядом преследуемого зверя, который уже слышит лай собак. «Наконец-то вы пришли, — казалось, говорили они. — Так меня повесят или расстреляют? Какую казнь вы для меня приготовили?..»
Когда я оказался вне стен тюрьмы, к моему спутнику подошла сутулая пожилая женщина и со слезами на глазах стала спрашивать его хоть о каких-то сведениях о ее единственном сыне. Тот был жандармом и в первый же день революции вместе с полудюжиной других забрался на сторожевую вышку с пулеметами и открыл смертельный огонь по главной улице, уложив троих из революционных лидеров и много портовых рабочих. Она была вдовой, и теперь о ней никто не заботился. Она не разбирается в политике, сказала она, и хочет только мира. Председатель Совета, растрогавшись, задумался на минуту. Человеческие чувства дали ему понять, что он может проявить мягкость. Революционная дисциплина требовала от него твердости. «Делом этих людей занимаются, — сказал он. — Мы даже разрешили Временному правительству прислать сюда комиссара, который вместе с нами изучит обвинения. Скорее всего, ваш сын скоро будет освобожден».
Покинув тюрьмы, я постарался забыть все, что мне довелось увидеть. В них содержались люди, наказанные за то, что служили жестокой системе, но ведь именно она давала им средства к существованию. Были и другие, которые служили этой системе потому, что выросли и получили образование в такой атмосфере, которая позволяла им видеть вокруг себя только хорошее. Но этих агентов старого режима наказывали люди, которые перенесли гораздо больше страданий, чем они сейчас причиняли. Строго говоря, больше всего меня удивляло, что новые правители Кронштадта после всего, что им довелось перенести, все же сохранили человеческие чувства. Какая история была написана на каменных стенах Кронштадта! Лишь Достоевскому под силу описывать обитателей этих «мертвых домов»! Или Толстому вызывать к ним сочувствие!
На следующий день я посетил верфи и литейные производства Кронштадта. Я выяснил, что первым результатом мартовской революции стал созыв так называемого «фабричного комитета», который является русской формой собрания цеховых старост. Их влияние сказывалось в доках, где существовали «районные союзы». Эти комитеты и союзы были элементарными промышленными ячейками, на которых и базировалась идея Совета, и в Кронштадте я убедился, что они уже достаточно развиты. Они включали в себя людей самых разных уровней знания, квалифицированных и неквалифицированных, которые после рабочего дня встречались на полчаса. Знакомясь с верфями и производством, я нашел центральную контору одного из таких комитетов. В углу мастерской стояли стул и стол с книгой записей, в которую секретарь заносил резолюции и решения. Таков был офис. И тем не менее в таком неприглядном месте шла важная общественная деятельность. Из такого места направлялись делегаты в Кронштадтский Совет, который представлял собой фактически политическую власть на острове, контролировал милицию, тюрьмы, общественные службы, поставки продовольствия и так далее. Делегаты осуществляли прямой контроль над производствами. Они потребовали и получили право инспектировать банковские счета и торговые книги, следя, чтобы никакие материалы не утекали на сторону. По большому счету они заботились о благополучии производства и его работников. К тому же эти зачаточные пролетарские организации уделяли внимание двум направлениям работы — одно политическое, а другое — промышленное. Но обе эти ветви имели общие корни.