— Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми? Отдельные люди не стоят вашего внимания… Каждый из вас доказал свою преданность революции. Каждый из вас готов сложить за нее голову. Я это знаю… Дай мне руку, товарищ!.. Дай руку, брат мой!..
Троцкий протягивал руку вниз, к матросу, особенно буйно выражавшему свой протест. Но тот решительно отказывался ответить тем же и отводил в сторону свою руку, свободную от винтовки. Если это были чуждые революции люди или прямые провокаторы, то для них Троцкий был тем же, что и Чернов, или значительно хуже: они могли только ждать момента, чтобы расправиться и с адвокатом, и с подзащитным. Но я думаю, что это были рядовые кронштадтские матросы, воспринявшие по своему разумению большевистские идеи. И мне казалось, что матрос, не раз слышавший Троцкого в Кронштадте, сейчас действительно испытывает впечатление измены Троцкого: он помнит его прежние речи и растерян, не будучи в состоянии свести концы с концами… Отпустить Чернова? Но что же надо делать? Зачем его звали?
Не зная, что делать, кронштадтцы отпустили Чернова. Троцкий взял его за руку и спешно увел внутрь дворца. Чернов обессиленно опустился на свой стул в президиуме… Я же, оставаясь на месте происшествия, вступил в спор с Раскольниковым.
— Уведите немедленно свою армию, — требовал я. — Вы же видите, легко может произойти самая бессмысленная свалка… Какова политическая цель их пребывания здесь и всего этого движения? Воля достаточно выявилась. А силе тут делать нечего. Ведь вы знаете, вопрос о власти сейчас обсуждается, и все, что происходит на улицах, только срывает возможное благоприятное решение…
Раскольников смотрел на меня злыми глазами и отвечал неясными междометиями. Он явно не знал, что именно ему дальше делать со своими кронштадтцами у Таврического дворца. Но он также явно не хотел уводить их…»
Лидеры Петроградского Совета отказывались оставлять первое Временное правительство и брать власть в свои руки, как того хотели кронштадтцы. Когда министр юстиции распространил документы, доказывавшие, что Ленин — германский шпион, большевики, поддержавшие мятеж и давшие кронштадтцам свои красные стяги, оказались в очень сомнительном положении. Бернард Парес показывает, как Временное правительство снова оказалось на гребне прибойной волны:
«Когда я прибыл в Петроград, на улицах слышалась перестрелка. Вычищалось гнездо большевиков где-то рядом со станцией Никольская.
На следующий день (17 июля) я был в русско-английской больнице на Невском, когда мимо нее прошла процессия, насчитывавшая не меньше десяти тысяч человек. Она явно была настроена свергнуть правительство. Шли целых два полка, в хвосте которых тянулись рабочие, женщины и дети. Это была вторая попытка большевиков захватить Петроград. Кое-кто в шествии брал на прицел окна домов и выкрикивал угрозы в адрес тех, кто выглядывал из окон. План был прост. Если все, охваченные страхом, останутся в домах, то процессия сможет захватить любое помещение и делать с его обитателями все, что захочет. Угроза такого развития событий назревала на глазах. Толпа безнаказанно вломилась в одно из правительственных зданий. Стоило ей понять, что она может себя вести подобным образом, не опасаясь реакции со стороны правительства, как его власти и порядку пришел бы конец. Конечно, повсеместно господствовало возмущение, но вот что было нужно — сопротивление. Леди Мюриел Пейджет, которая была с кем-то из нас в больнице, продемонстрировала присутствие духа и хотела все увидеть из окна, но тут засвистели пули.
Едва началась стрельба, как случилось нечто необычное; показалось, что вся процессия кинулась искать укрытие, хотя я был совершенно уверен, что стрелять начали именно из ее среды. Смущенные лица солдат дали понять, что перед ними не тот враг, которого надо бояться. В возникшем на мгновение проеме толпы я увидел маленького извозчика в ватном армяке и странной высокой шляпе, свойственной его профессии, который, пригибаясь, словно под дождем, старался проскочить в этот проем. Нокс, который встретил толпу еще на одном из мостов через Неву, видел, как она точно так же кинулась искать укрытие, когда в полдень пулеметы из крепости открыли огонь.
Вскоре по улице прогромыхали несколько тяжелых грузовиков, набитых солдатами, которые тоже целились по окнам. Двое или трое выздоравливавших фронтовиков остановили такой грузовик и попытались разоружить солдат, но кончилось тем, что их самих разоружили. Появились казаки, которые выступали на стороне сил порядка и приготовились рассеять толпу. «Больши» встретили их криками «Кровопийцы!».
Министры искали себе убежища в самых разных местах — одни в Советах, а другие — в здании Генерального штаба. Среди последних был министр юстиции, социалист Переверзев. Небольшая группа моих друзей из лиги личного примера во главе с Алексинским направилась туда, чтобы предложить свою помощь. Один или два министра впали в панику, но Переверзев передал Алексинскому достаточное количество доказательств о преступной связи большевиков с германцами. Среди них были и телеграммы, перехваченные по инициативе английского полковника Беннета. Они поступали от хорошо известных германских агентов в Стокгольме и Копенгагене… и были адресованы лидерам большевиков — одно из посланий поступило на имя жены Ленина. Просматривая адреса, я не без тревоги обнаружил, что почти все они жили по соседству с моей квартирой на Бассейной. В телеграммах затрагивались в основном две темы — поступление денег и детали пропаганды. В них содержались даже тексты лозунгов, которые я своими глазами видел на развевающихся флагах, когда большевистская демонстрация двигалась по Невскому.
Алексинский, которому всегда была свойственна бульдожья хватка, с облегчением вцепился в эти материалы и, подойдя к окну Генерального штаба, сразу же зачитал их собравшимся на улице солдатам гвардейского Преображенского полка. Часть из них побежала за другими своими товарищами; из солдатской гущи стали доноситься крики, что теперь-то они понимают: попытка большевистского переворота — это маневр германцев и что теперь они, солдаты, готовы во всем поддерживать Временное правительство. А тем временем те министры, которые находились в Советах, смогли добиться их поддержки и вечером Советы послали свои большие грузовики, которые и очистили улицы от большевиков.
Попытка переворота провалилась. Но большинство демонстрантов, многие из которых прибыли из Кронштадта, думая, что проведут свободное время, просто гуляя со своими девушками по улицам, оказались невольными свидетелями этих событий. Повсюду были видны моряки в отутюженной форме и девушки на высоких каблуках».
На следующий день, 18 июля, правительственные силы вломились в штаб-квартиру большевиков и в редакцию главной большевистской газеты «Известия», которую Суханов с такими муками защищал в мартовские дни. Они смогли арестовать Троцкого, но Ленин ускользнул, скрывшись в доме рабочего Аллилуева, старого члена большевистской партии, будущего тестя Сталина. Позже Ленин перебрался в Финляндию. Дочь Аллилуева, услышав об опасности, в которой оказались большевики после этих июльских дней, торопливо вернулась домой из деревни под Петроградом.
«То и дело я бегала на вокзал. Сюда, вместе с пассажирами, наползали слухи, смутные и неверные отголоски того, что происходило в столице.
— Большевиков разгоняют, Керенский их к власти не допустит, — ловила я обрывки чужих разговоров.
— Демонстрацию большевистскую расстреляли. Да они не сдадутся! Сила ведь за ними.
Я слушала эти фразы, произносимые то со злорадством, то гневно, с затаенной угрозой, и сердце у меня замирало: большевиков арестовывают, демонстрации разгоняют. Как же там наши? Что с отцом, с мамой? Они, наверное, были на демонстрации. Мне стало невыносимо в Левашове. Мама собиралась приехать навестить меня, но через товарища-кондуктора передала, что задержится в городе и не приедет. Это окончательно напугало меня, я сунула в чемоданчик свои вещи, бросила прощальный взгляд на мирные домики Левашова и влезла в переполненный дачный вагон.
Поезд шел медленно. Пассажиры входили и выходили, — дачники и дачницы, какие-то чиновники, молочницы с бидонами. И между ними — солдаты, моряки, с оружием и безоружные.
Притиснутая к скамейке где-то у выхода, я жадно прислушивалась к разговорам. События в Питере затмевали все интересы. По-разному одетые люди, разно думающие, чужие друг другу — все говорили и спорили об одном: что происходит в столице?
— Большевики, Ленин!.. — слышалось в разных углах вагона.
— Большевики разогнаны… Ленин бежал… Расстрелян…
Я слушаю, волнуюсь. Я возмущаюсь, не хочу, не могу верить…
А пассажиры, прерывая один другого, торопятся удивить друг друга захватывающими «достоверными» подробностями случившегося.
— Бежал, знаю наверное… Скрывается в Кронштадте. Его там видели.
— Нет, его вывезли на миноносце… Братишка один мне сам рассказывал.
Хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этой вздорной болтовни. Но поезд уже у питерской платформы. Соскакиваю, пробегаю площадь Финляндского вокзала. Летний жаркий июльский день. Город кажется неожиданно спокойным, знакомым и обычным. Снуют прохожие, подходят и уходят трамваи. Неужели в этой неторопливой уличной суете назревают события, неуклонно и тревожно приближающиеся?
Я не без труда забираюсь в набитый людьми трамвай. В трамвае говорят о том же. Тревога моя растет. Но вот и дом 10 по Рождественке. Останавливаюсь, перевожу дыхание и заглядываю в стекло тяжелой двери. Невозмутимо, как ни в чем не бывало, сидит в подъезде знакомый швейцар. Я стараюсь говорить спокойно:
— Не знаете, дома ли наши? Вы их видели?
— Все здравствуют. В полном порядке. Папаша ваш, кажется, дома.
И все-таки у меня дрожит рука, когда я нажимаю кнопку звонка. Удивительно, почему не сразу открывают дверь. Звоню еще раз, и дверь медленно приотворяется.