Из Петрограда приходят циркуляры, в которых сообщается, что немцы требуют от народа спокойно дожидаться новых правителей! Какое бесстыдство! Немецкий принц или член старой династии под защитой Вилли? Кайзеру пришла пора беспокоиться о себе самом; царица была так груба с ним…
23 декабря
Мария Петровна получила телеграмму из второго поместья. Там все то же самое, что и в первом: крестьяне захватывают землю, скот, дом и так далее. Мне пришло письмо от Мэри О. — крестьяне пришли к ее отцу с новым декретом, в котором говорится, что землю необходимо без промедления разделить между ними, и вежливо попросили его заняться разделом, потому что знали — он наилучшим образом справится с этим. Он ответил, что делить они могут сами, как им нравится, но к его коровам это отношения не имеет, он будет содержать их или продаст, где, как и когда ему это понравится. Ходят слухи, что в Москве идут какие-то бои. Многие ждут, что и здесь начнутся неприятности. Один австриец (раньше он жил в Будапеште, а теперь женился на русской) сказал, что шесть месяцев военного положения в Будапеште были просто ужасны; он рассказал, что, если на улице встречались три человека и останавливались поговорить, в них стреляли. Внуки Толстого, те, кого я встречала у X., жили за счет небольшого клочка земли, который они сами возделывали; фактически они трудились как простые крестьяне. Их выставили из собственного дома, и им пришлось уйти пешком. Тем не менее они говорят, что это не классовая война, что приветствуют и принимают настоящих работников. Городские большевики жалуются на «преступную растрату воды», вызванную тем, что буржуи много моются. Учитывая, что каждый домовладелец обеспечивает себя водой собственными силами (мы посылаем на реку телегу с бочкой), любое ограничение наших запасов можно считать вмешательством в пределы нашей свободы».
Ближе к Новому году в Москве и Петрограде твердо установилась власть большевиков. Похоже, что их правление носило куда более постоянный характер, чем у любого из временных правительств, которые предшествовали им в течение 1917 года. Два основных центра политического противостояния были уничтожены к 1918 году — долгожданное Учредительное собрание, где большинство принадлежало не большевикам, и монархия, которая встретила мученический конец. Судьба обеих институций изложена устами очевидцев, которым выпала привилегия наблюдать эти поворотные пункты в российской и мировой истории.
Большевикам было трудно разогнать Учредительное собрание, поскольку они сами голосовали за его созыв, и как будущий инструмент создания правительства оно обрело большую популярность среди всех партий и классов. Посему даже после большевистского переворота 7 ноября выборы в него состоялись, как и планировалось, 25 ноября. Большевики завоевали большинство в городах, но социалисты-революционеры одержали верх в большей части страны, обеспечив себе в целом подавляющее большинство.
Затем Ленин пытался бесконечно откладывать открытие Учредительного собрания, но 11 декабря, в день открытия, назначенный еще Временным правительством в 1917 году, депутаты со всей России собрались в Таврическом дворце, где и должны были проходить заседания собрания, — и выразили свой протест против действий большевиков. Питирим Сорокин, один из депутатов, оказался в центре событий:
«День юридического открытия Учредительного собрания выдался на редкость красивым и ясным. Синее небо, белый снег служили отличным фоном для огромных плакатов, развешанных повсюду: «Да здравствует Учредительное собрание, хозяин России». Толпы людей со знаменами приветствовали высшую власть страны, подлинный голос русского народа. По мере того как депутаты подтягивались к Таврическому дворцу, тысячи людей приветствовали их оглушительными криками. Но когда депутаты добирались до ворот, они убеждались, что те закрыты и охраняются большевистскими латышскими стрелками, вооруженными до зубов.
Что-то надо было делать — и немедля. Взобравшись на железную ограду дворца, я обратился к народу, пока остальные депутаты пробирались ко мне. Им удалось открыть ворота, и толпа хлынула в них, заполнив двор. Растерянные мощью этого порыва, латышские стрелки замялись. Мы атаковали двери дворца, которые тоже охраняли латышские солдаты и офицеры. За их спинами появился Урицкий и другие большевики. Снова обратившись к людям, я предложил выразить благодарность латышским стрелкам за их уважение к высшей власти в России и их явное желание охранять ее свободы. В конце я даже обнялся со старшим офицером. Вся остальная команда растерялась, в результате чего двери распахнулись, и мы вошли внутрь в сопровождении многих горожан. В коридоре Урицкий, совершенно отвратительный еврей, потребовал, чтобы мы шли в его кабинет для регистрации, но мы презрительно отодвинули его в сторону, сказав, что Учредительное собрание не нуждается в его услугах. В Дворцовом зале мы провели наше заседание и потребовали от народа России защищать свое Учредительное собрание. Была принята резолюция, что, несмотря на все препятствия, Учредительное собрание должно начать работу 18 января».
Учредительное собрание в самом деле собралось 18 января — но только на один день. Оно рухнуло под нажимом большевиков, о чем рассказал Эдгар Сиссон, который с 25 ноября 1917 года был специальным представителем президента Вильсона в России:
«Возвращаться в гостиницу я решил на санях с извозчиком, чтобы посмотреть на демонстрации, которые собираются отправиться к Таврическому дворцу.
Они без всяких трудностей получили разрешение на сборы. Я не знал, сколько колонн формировалось в других частях города. Три я видел сам, а об остальных слышал. Одна собиралась на площади перед Зимним дворцом. Другая разворачивала свои флаги на Марсовом поле. Одна собиралась пересечь Неву и выйти на Литейный по Александровскому мосту.
Когда я увидел первое шествие от Зимнего дворца, оно шло по Невскому, соблюдая идеальный порядок. Несколько кварталов я ехал вдоль него. Женщин в двойной колонне было столько же, сколько и мужчин. В авангарде колонны развевались знамена, самой популярной надписью на которых было «Вся власть Учредительному собранию». Демонстрантами могли быть горожане, представители среднего класса из любого континентального города или же из Нью-Йорка или Чикаго. От собратьев по всему миру их отличала только ужасающая серьезность. Вне этого шествия они были учителями и юристами, конторщиками и бизнесменами, инженерами и строителями, чиновниками и техниками. Их сообщество представляло собой почти всю городскую культуру. Одежда их была бедная, но аккуратная. Украшений на них не было.
Тротуары Невского были заполнены зеваками, большая часть которых была настроена враждебно. Они отпускали язвительные замечания, но не нападали; у меня создалось впечатление, что большевики решили защищать демонстрантов и мирным образом разводить колонны на широком пространстве, примыкающем к Таврическому дворцу. Дело в том, что в центре города были совершенно не нужны какие-то беспорядки. Охрана порядка здесь была доверена не столько солдатам и матросам, сколько конным казакам.
По дороге к Михайловскому я подъехал к Марсовому полю. По пути я слышал выстрелы, но не мог определить, из какого района города они доносятся. На самом поле я стал свидетелем сцены стычки, которая, тем не менее, не переросла в сражение. Как мне рассказали, демонстрация собиралась перейти мост через Фонтанку и так выйти на Литейный проспект. Пришло сообщение, что эту колонну рассеяли. Один из ее организаторов, стоя в толпе рядом с могилами жертв мартовских боев, возбужденно говорил, что грядет катастрофа.
Расстояние, если его срезать, оказалось не так уж и велико. Извозчик погнал лошадь, и через несколько минут я оказался на Литейном среди остатков колонны, точнее, двух колонн — той, что я оставил на Невском, и другой, которая тронулась с Марсова поля. Последняя, вышедшая на Литейный как раз к тому времени, когда первая остановилась, рассыпалась, я думаю, скорее из-за паники, а не потому, что на нее напали. Голова первой процессии как раз уперлась в заграждения, поставленные большевиками в нескольких кварталах от угла Литейного и Шпалерной, где следовало повернуть направо к Таврическому дворцу.
Патруль большевиков разогнал ее авангард, и демонстрация покатилась обратно по всей длине Литейного. Наши сани (за мной следовали еще одни) оказались в самой гуще толпы. Несколько секунд мне было казалось, что мы из нее не выберемся и ничего не увидим. Затем я заметил, что улица густо запружена народом — но не по центру. Недавно выпало много снега, и теперь он сугробами громоздился вдоль обочин. Остатки демонстрации пробирались вдоль этих снежных берегов, по боковым улочкам. Видя, что поблизости нет солдат, недавние демонстранты показывались на виду или смотрели поверх снежных валов. Мы скользили мимо куч из брошенных и поломанных знамен. Нигде не было видно тел убитых или раненых, хотя нам кричали, что тут поблизости идет бойня.
Кровь, конечно, пролилась. Мы ездили взад и вперед по Литейному и по боковым улочкам, где еще продолжались столкновения. Особенно чувствовалось смятение в кварталах по обе стороны Фурштатской. Снег на Литейном и почти на всем протяжении Фурштатской был в многочисленных пятнах крови. Кое-кто из демонстрантов утверждал, что тут стреляли с крыш. Откуда-то возникли латышские стрелки, и скоро на Литейном появился патрули. Их встретили криками: «Убийцы народа!» Патрульные не обращали на них внимания и споро занимались своим делом — поднимали людей из снега, помогали им стать на ноги и советовали идти куда-нибудь в другое место. Отвечая на вопрос, солдат, командовавший ближайшим к нам патрулем, сказал, что его люди не стреляли.
Позже большевики возложили ответственность за убийства этого дня на провокаторов, на роль которых лучше всего подходили исчадия контрреволюции, хотя признали, что была стрельба, которая и рассеяла авангарды колонн.
Посольство (Соединенных Штатов) было дальше по Фурштатской и, оставив исчезнувшую колонну, мы, прежде чем отправиться в Таврический дворец, направились туда. Я предположил, что посол может изъявить желание стать свидетелем открытия Учредительного собрания. Но он счел, что его присутствие нецелесообразно.