Попасть на заседание Учредительного собрания удалось в результате переговоров. Наши пропуска проложили путь сквозь плотные кордоны моряков на улицах и в Таврическом парке и даже сквозь линию дворцовых охранников. Тем не менее в самом здании мы встретились с жесткими требованиями. Мы не обзавелись верительными грамотами от самого Учредительного собрания. Заместитель комиссара от большевиков в ходе длинного разговора сказал, что они не против нашего присутствия, но они поставлены здесь, чтобы «защищать» Учредительное собрание — но не уточнил от кого. Так что нам пришлось рыться в карманах в поисках хоть каких-то документов с посольской печатью, красной и красивой. Найдя одну, мы направились ко входу на гостевую галерею. Мы то и дело произносили слово «Diplomatique», показывая печать, и нас весьма любезно проводили к трем ложам, оставленным для иностранных дипломатов. Нам предшествовало несколько французов и англичан, но ложи были просторными, и для нашей маленькой компании нашлись места у самых перил галереи.
Убранство зала было строгим и живописным. Расстановка мест для четырехсот с лишним депутатов очень напоминала обстановку наших законодательных собраний. Кресла, несколько их со столами впереди, заботливо отодвинуты от президиума, который на русский манер включал не только трибуну, но и места для членов различных комитетов и почетных гостей. Галереи почти полностью окружали зал и даже нависали над президиумом. Кресла были обтянуты красной кожей, а убранство зала было выдержано в красных и золотых цветах. Мягкое освещение не отбрасывало теней. Это место вполне подходило для парламента.
Много кресел не было занято, президиум был пуст, и видно было, что открытия сессии в ближайшем будущем не ожидалось. Сходство с каким-то гражданским обществом, собравшимся для дебатов и неторопливых действий, кончалось, стоило лишь взглянуть на столы, заваленные грудами документов, и на кучки суетливых депутатов, преисполненных сознания собственной важности.
Учредительное собрание было окружено стальным кольцом. Рядом с нами повсюду была вооруженная охрана — моряки с револьверами на поясах и ружьями на плечах, солдаты с винтовками и пулеметными лентами крест-накрест на груди поверх шинелей, помощники комиссаров с нарукавными повязками и конечно же тоже при оружии. На галереях было не так много гостей, но тем не менее они гудели от топота ног. Охрана стояла или прогуливалась в сообщающихся коридорах, и в каждой ложе, включая и нашу, стояло по паре солдат или матросов. Все капельдинеры, даже в самом зале, были вооружены.
Ожидание становилось тягостным. Когда мы вошли, было без нескольких минут час. Прошло три часа без малейших признаков начала. После легкого завтрака время ланча так и не наступило. Чувство голода послало нас на поиски еды. Конечно же в здании нашлась чайная комната, и мы убедились, что народа в ней больше, чем в зале заседаний. Подавали здесь только чай — ни супа, ни хлеба. Мы опустошили по высокому чайному стакану и, на этот раз уже не торопясь, вернулись на свои места. Президиум заполнялся. По обеим сторонам просторной сцены появились две большие группы — на одной стороне правые социалисты-революционеры и их сторонники и большевики с приверженцами их небольшой партии — на другой. Члены ЦИК Советов тоже были здесь, и, наконец, в задних рядах президиума под самой галереей мы заметили Ленина. В течение всего дня к нему время от времени подбегали за советами его адъютанты и помощники, но ни разу ни днем, ни ночью он не принял участия в дебатах, не поднимался на трибуну.
Мы пытались понять, что означает его появление. Неужели большевики надеются, что им удастся обрести большинство в Учредительном собрании? Неужели они близки к национальной победе, которая позволит им контролировать это собрание? Естественно, это и было их целью, когда они постоянно оттягивали открытие сессии, проводя на выборах своих кандидатов в депутаты, убирая кадетов из списков. Если бы им таким образом удалось завоевать большинство, их могли бы обвинить в обмане при подсчете голосов на избирательных участках, в пренебрежении волей избирателей, но как бы там ни было, удалось добиться некоего подобия юридического контроля. И ничто из предварительных данных не указывало, что большевики завоевали преимущество в Учредительном собрании. Примерные подсчеты показывали, что два из трех голосов отданы не большевикам.
Оказавшись в меньшинстве, попробуют ли они силой захватить Учредительное собрание, чтобы сделать из него послушный им инструмент, или полностью разрушат его? Они выступали с такими угрозами. И вот пришел день ответа.
В течение бурных минут начала пятого часа казалось, что большевикам удалось захватить контроль над парламентом. В России принято, что старейший член высокого собрания призывает его к порядку. Когда все депутаты расселись и свободным оставалось лишь кресло председателя, со своего места среди правых социалистов-революционеров поднялся пожилой депутат Шведов и направился к сцене. До сих пор в зале стояло молчание. Внезапно в делегации большевиков начался шум — крики, топот, свист. Эсеры ответили тем, что поднялись и стали аплодировать. Пожилой человек добрался до кресла и повернулся лицом к делегатам, но в шуме его голос нельзя было расслышать. Несколько большевиков на сцене пытались оттолкнуть его, но он отбросил их руки и продолжал неколебимо стоять на своем месте. Шум все возрастал.
Урицкий, комендант Таврического дворца, вышел вперед, но так и не смог ничего сказать. Из-за его спины из задних рядов президиума вышел Свердлов, член Центрального Исполнительного комитета (и лидер большевиков). Он встал перед Шведовым, позвонил в колокольчик и резко призвал собрание к порядку. При виде его большевики прекратили скандалить, и стал слышен его голос. Удивленная оппозиция опустилась на свои места. Прибегнув к типичной ленинской стратегии, Свердлов самовольно наделил себя правами временного председателя. Похоже, что большевики всюду и всегда собирались следовать своим собственным путем.
В своей речи, на которую он имел право, как временный председатель, Свердлов зачитал большевистскую Декларацию прав, и они радостными возгласами встречали каждое ее предложение, а в заключение поднялись и запели «Интернационал», гимн социалистов, так что эсерам также пришлось лицемерно присоединиться к нему. Большевики великолепно выстроили свою стратегию, действуя как один человек, что представляло собой контраст с разноголосым лидерством среди социалистов-революционеров.
Настоящая грызня за постоянное председательство сохранилась, и вот тут большевики подготовили сюрприз. Они выдвинули от себя кандидатом не члена своей партии и даже не мужчину, а пламенную хрупкую женщину Спиридонову, возглавлявшую крестьян, члена партии левых эсеров. Они были хитрыми политиками, конечно, не одного только сегодняшнего дня, но и завтрашнего. Кто мог знать, сколько комплиментов достанется Спиридоновой, когда на следующей неделе на Всероссийском съезде Советов она приведет крестьян и свою партию в ряды большевиков?
Правые эсеры назвали Чернова, своего лидера. Голосование проходило с помощью шаров, долгого и нудного способа голосования — шары надо было найти, раздать и собирать их в стеклянные сосуды. Под одобрительные возгласы победителем была объявлена Спиридонова, но подсчет уверенно вывел вперед Чернова. У него было 244 голоса, а у Спиридоновой всего 153. Как ни странно, большевики восприняли поражение, не попытавшись снова поднять крик. На заседании воцарился порядок.
В обращении Чернова, когда он наконец занял место председателя, не было ничего нового — он в основном зачитал Декларацию социалистов-революционеров. Его нападение на программу большевиков было довольно энергичным, но, когда он подчеркнул, что Учредительное собрание добьется мира там, где большевики потерпели поражение, это не вызвало у меня энтузиазма. Бухарин, теоретик большевиков, отвечая Чернову, подчеркнул, что большевизм — это не только национализация промышленности. Это диктатура вооруженного пролетариата над всеми классами, и декларация партии гласит, что средний класс и класс собственников будут разоружены.
Пока Чернов говорил, большевики сидели, небрежно развалясь, на своих местах. Они брали пример с Ленина, который вытянулся во весь рост на диванчике в президиуме, делая вид, что спит. В своих заметках я черкнул «идиотский номер». Его поведение именно так и выглядело, хотя Ленин в самом деле мог вздремнуть.
Когда Бухарин начал говорить, его однопартийцы энергично встрепенулись и, внимательно воспринимая каждое слово, часто разражались аплодисментами.
Их тактика изменилась, когда слово для ответа взял смуглый Церетели, лидер меньшевиков. Перед ними стоял ненавистный противник и умелый оратор. Два месяца ему приходилось скрываться, и он поставил на кон свою свободу ради права присутствовать на заседании законодательного собрания, куда был избран. Он был мертвенно бледен, что не мешало ему говорить страстно и убедительно. Он обрел силы сокрушить своих врагов. Заметки, которые я делал, не передают убедительности его речи, хотя в них на переднем плане был юридический аргумент, на который эсеры больше всего рассчитывали, — принцип, по которому действия Советов говорили, что они уже признали Учредительное собрание.
От аргументов он перешел к обвинениям, возлагая на большевиков вину за их грехи перед народом и страной. Его предложения резали и хлестали как бичом. То ли в силу установившегося порядка, то ли из-за его ораторского мастерства, но его не прерывали, когда он начал говорить. Его появление на трибуне было встречено гулом и криками, но своим ораторским мастерством он добился молчания. У него был чистый и музыкальный голос. Он говорил не более десяти минут, но в течение шести недель большевики так и не нашлись что ему ответить по существу.
Ни одной из других враждебных речей они не уделяли столько внимания. На другой день на совещании в Петроградском Совете Зиновьев яростно обрушился на Церетели, газеты большевиков подвергли его длительному обстрелу. Но прямые и откровенные обвинения Церетели были немногочисленны и просты. Он сказал, что большевики потерпели жалкое поражение, что они губят Россию, что их мир будет завоеван за счет гражданской войны и что у них нет ни малейшего представления о смысле созидательного социализма. Все эти понятия он изложил языком, понятным любому русскому человеку.