Доказательством этого было поведение матроса в нашей ложе. Он монотонно ругался и несколько раз угрожающе вскидывал винтовку. Я сомневаюсь, что он в самом деле собирался стрелять, хотя и испытывал такое желание, но на всякий случай держался к нему поближе. Один из нас посматривал на его начальника, который хотя и не хотел никаких инцидентов, но эмоционально был весьма возбужден. Несколько раньше в соседней ложе другой матрос развлекался, с ухмылкой глядя на Чернова сквозь винтовочный прицел. Проходящий мимо комиссар, тоже улыбаясь, все же посоветовал ему опустить винтовку.
Уже было семь вечера, когда Чернова выбрали председателем, и одиннадцать, когда Церетели живым и здоровым сошел с трибуны. Желудок у меня был пуст, а голова клонилась от множества речей. Впереди предполагались партийные дебаты. Скажи мне, что к часу Учредительное собрание уже будет разогнано, я бы подтянул ремень, остался и понаблюдал бы ту малость, что еще оставалась до момента смерти. Откровенно говоря, и само собрание не знало, что оно мертво, пока не наступил момент кончины.
В качестве пролога к заметкам этого дня и этой ночи я сделал вступительную запись: «Янв., 18-го. Крах. Вечернее сообщение: шестеро убитых, тридцать четыре раненых — скорее всего, преуменьшение».
В ходе своих стараний разогнать все политические силы, оппозиционные большевизму, в конце 1917 года Ленин объявил вне закона кадетскую партию и арестовал двух ее лидеров, Шингарева и Кокошкина, которые были избраны членами Учредительного собрания. Шингарев уже появлялся на этих страницах, когда в начале мартовских дней вместе с Шульгиным спешил по петроградским улицам в Думу. Эти двое были убиты в тюремной больнице 19 января, через день после скомканного открытия Учредительного собрания. Изгоев, член кадетской партии, вскоре услышал эту ужасную новость:
«Рано утром (20 января) я вышел прогуляться и неожиданно наткнулся на издателя М. И. Ганфама. Он сказал мне: «Идемте со мной; случилось нечто ужасное… только что явился сторож из Мариинской больницы и рассказал, что этой ночью матросы убили кадетов (А. И. Шингарева и Ф. И. Кокошкина)… Мы поспешили в больницу и узнали от медсестры… что, когда эти двое уснули, в палату вошли несколько вооруженных человек и хладнокровно расстреляли их… Такое убийство двух членов Учредительного собрания по сути означало смерть самого собрания… На улице перед больницей собралась огромная толпа… «Чего это ради о них плакать!.. Всех их надо перебить! Они помогали Керенскому грабить Россию… Шингарев, как министр финансов, украл двенадцать миллионов…»
Когда кто-то попытался сказать матросу, что все это ложь, что убитые были небогатыми людьми, что Шингарев со своей большой семьей жил на пятом этаже в небольшой четырехкомнатной квартире, тот не поверил и заорал: «Мы знаем… знаем, кто вы такие! Вы, кто защищали министров-капиталистов… Вас, кадетов, пролетарское правительство объявило вне закона… и на то, должно быть, была причина. Наши вожди такие же умные, как и вы».
Было ясно, что часть слушателей на его стороне. Спорить с ним было небезопасно… Я не мог не думать об убитых, которые трудились всю жизнь, дабы просвещать таких невежественных людей — и какое воздаяние они получили за свои труды…»
«Известия» следующим образом прокомментировали это убийство:
«Ужасна смерть Шингарева и Кокошкина… трудно поверить, что есть люди, павшие так низко, чтобы напасть в больнице на двух беззащитных больных людей и убить их… Это убийство пятнает честь революции… Оно помогает лишь врагам революции… Эти невежественные люди не понимали, что, убивая Шингарева и Кокошкина, они действовали в интересах врагов революции… Перед лицом этих фактов убийц необходимо найти, чтобы они предстали перед революционным судом. На знамени революции не должно быть пятен».
Дыбенко, как большевистский лидер Балтийского флота, сделал заявление по этому поводу:
«В ночь с 19 на 20 января в Мариинской больнице были убиты Шингарев и Кокошкин… В соответствии с информацией, полученной от сотрудников больницы, убийство было совершено людьми, носившими морскую форму. Это дело должно быть тщательно расследовано. Честь революционного флота не должна быть запятнана обвинением в убийстве революционными матросами беспомощных врагов, которые были обезоружены и взяты под стражу.
Я призываю всех, кто принимал участие в этом убийстве… добровольно явиться и предстать перед революционным трибуналом…»
Убийство двух невинных людей вызвало реакцию, полную неподдельного ужаса со всех сторон, включая и самих большевиков, но революция только начала собирать свою жатву человеческих жизней. Несколько лет спустя одновременная смерть сотен человек не вызывала даже шепота.
Устранив своих соперников одной рукой, правительство большевиков, находившееся в младенческом возрасте, другой рукой попыталось раскрутить колеса нового образа жизни. Начало советской бюрократии было столь же убого и комично, как и все те лозунги и новые организации, которые пытались навести порядок после хаоса революции. Глава законодательного бюро Совета народных комиссаров (Совнаркома) оставил отчет, как в первые дни своего существования он медленно обретал почву под ногами:
«В первые дни своего существования Совнарком размещался в 36-м кабинете Смольного института. Комната была маленькой и грязной. В те дни Совнарком и Центральный комитет партии практически не отличались друг от друга.
Первый закон был опубликован в «Газете Временного правительства рабочих и крестьян» № 1… Он утверждал местные органы самоуправления… реквизицию складов, домов, ресторанов и других торговых и производственных учреждений… Этот декрет был единственным юридическим обоснованием для бесчисленных реквизиций, которые начали проводить местные «Совдепы»… В то время правительство не проводило регулярных заседаний. Первый декрет Совнаркома был написан Каменевым, Сталиным и мною… Было много разговоров, как подписать его: «Ленин», «Ульянов» или и так и так. Сталин подписал «Владимир Ульянов-Ленин» и отослал в печать…
Из первых пятнадцати декретов, которые были найдены в собрании законов, только два в самом деле были выпущены Совнаркомом… Я помню изумление Ленина, когда он впервые увидел декрет номер 12 за его подписью, который наделял Совнарком законодательной властью и давал Центральному исполнительному комитету право аннулировать решения правительства».
Сторонники большевиков надеялись получить работу в правительстве, и очень многие получали просимое, часто, несмотря на искреннее благородство помыслов просителя, никак не соответствовавшее его данным. Так случилось с молодым человеком по фамилии Пестовский, который явился в Смольный в надежде получить какое-нибудь скромное место.
«Комната была довольно просторной. В одном углу за маленьким столиком работал секретарь Совнаркома товарищ Н. П. Горбунов… Товарищ Менжинский, у которого был очень усталый вид, лежал на диване, над которым была надпись «Народный комиссариат финансов».
Я сел рядом с Менжинским и начал с ним разговаривать. С совершенно невинным видом он принялся задавать вопросы о моей предыдущей карьере и проявил интерес к моим прошлым занятиям.
Я ответил, что учился в Лондонском университете, где среди прочих предметов изучал и финансы.
Менжинский внезапно встал, пристально посмотрел на меня и категорически объявил: «В таком случае мы сделаем вас директором Государственного банка».
Испугавшись, я ответил… что у меня нет желания претендовать на такой пост, поскольку он «не соответствует моим намерениям». Ничего не ответив, Менжинский попросил меня подожддать и вышел из комнаты.
Он отсутствовал какое-то время, после чего вернулся с бумагой, подписанной Ильичом (Лениным), в которой сообщалось, что я директор Центрального банка.
Я был крайне ошеломлен и начал просить Менжинского, чтобы он отменил это назначение, но в этом вопросе он остался неколебим».
Вдали от политических бурь царская семья тихо жила в провинциальном городке Тобольске, куда была сослана в августе 1917 года. Хотя здесь ей не угрожала петроградская чернь, солдаты, охранявшие ее, ежедневно унижали членов семьи. Полковник Кобылинский, который уже появлялся на этих страницах, как человек, после отречения императора посланный генералом Корниловым на пост военного коменданта Царского Села, сопровождал семью в Тобольск и продолжал нести ответственность за охрану ее. Здесь он приводит картину грустной жизни в Тобольске:
«На Рождество (1917 года) семья присутствовала в церкви на заутрене, после которой был отслужен обычный благодарственный молебен. Из-за сильных холодов я обычно ближе к концу службы отпускал часовых, оставляя нескольких человек только в самой церкви; те, кто постарше, молились, а остальные только грелись. Как правило, общее число солдат, которые одновременно находились в церкви, было невелико. Но в этот день я заметил, что солдат в храме было больше, чем обычно, и подумал, что причиной тому — Рождество, которое считалось выходным днем. Когда служба подходила к концу, я вышел из церкви и приказал солдатам вызвать охрану. Повторно я не входил в церковь и окончания службы не слышал. Но после того, как царская семья покинула церковь, Панкратов сказал мне: «Вы знаете, что священник сделал? Он провозгласил «многая лета» царю, царице и всей семье, упомянув их имена в молитве, и солдаты, которые все это слышали своими ушами, начали перешептываться». В результате бессмысленная преданность отца Василия обернулась большой неприятностью, поскольку солдаты начали возмущаться, выражать желание убить или, по крайней мере, арестовать священника, который вел службу. Было очень трудно убедить их не предпринимать никаких агрессивных шагов, а дождаться решения следственной комиссии. Из-за такой напряженной ситуации епископ Гермоген немедленно перевел отца Василия в Абалакский монастырь, а я лично посетил епископа и попросил его назначить другого священника. И после этого службы для царской семьи вел отец Крайнов.