{782}. Повеяло особым духом русского бунта, духом безграничного насилия без цели и разбора — голая жажда разрушения, описываемого словами «погром» или «разгром». На Невском толпа организовалась в процессию, двинувшуюся с лозунгами «Долой самодержавие!», «Долой войну!» И снова казаки явно не выказывали желания подчиняться приказам.
Понимая серьезность продовольственной проблемы, власти провели вечером 24 февраля совещание на высшем уровне. Присутствовали большинство членов Городской думы и министры, за исключением Голицына, которого не известили, и Протопопова, про которого говорили, что он, по всей видимости, занят спиритическим сеансом{783}. Петроградской думе было, наконец, даровано долгожданное право распоряжаться распределением продовольствия.
На следующий день бунтующие, не встретив суровых репрессивных мер, стали еще агрессивней. Демонстрации, проходившие в этот день, были явно организованы, ибо приобрели отчетливый политический оттенок. Появились красные знамена, революционные транспаранты, на которых помимо прочего можно было увидеть: «Долой немку!» К этому времени почти все промышленные предприятия города были закрыты и около 200–300 тыс. праздных рабочих заполонили улицы. На Казанской площади, в середине Невского, собралась толпа студентов и рабочих, они выкрикивали лозунги и пели «Марсельезу». Неподалеку оттуда в Гостином дворе были убиты трое гражданских. В другом месте бросили гранату в жандармов. Толпа, оттерев полицейского офицера от команды, избила его до смерти. Особенно часто нападения на полицию совершались на Выборгской стороне, где радикалы объявили «свободными» отдельные районы{784}.
Императрица следующим образом описывала события того дня:
«Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя»{785}.
Интеллигенты-социалисты только уже по ходу дела поняли, что начинается революция. 25 февраля меньшевистские депутаты Думы обсуждали вопрос о созыве «Совета рабочих»{786}. И все же можно утверждать, что на начальной стадии волнения в Петрограде — а пока нигде больше беспорядков не наблюдалось — были по сути голодными бунтами, и политическое значение, которое им хотели придать интеллектуалы из меньшевиков и межрайонцев, отражало в основном их собственные чаяния. Таково, по крайней мере, было мнение ведущего петроградского большевика А.Г.Шляпникова. Когда ему сообщили, что в городе начинается революция, Шляпников проворчал:
«Какая там революция! Дадут рабочим по фунту хлеба, и движение уляжется»{787}.
Если еще оставалась какая-то надежда справиться с беспорядками в городе, то телеграмма царя, полученная Хабаловым вечером 25 февраля и требующая подавить беспорядки военной силой, всякую надежду похоронила. Чтобы понять мотивы, руководившие царем, следует иметь в виду, что ни он, ни находившиеся в Ставке генералы не понимали серьезности ситуации в столице, благодаря заботам Протопопова, который велел полиции «смягчать» донесения в Ставку{788}. В рапортах Хабалова в Могилев от 25-го и 26 февраля обстановка описывалась как вполне управляемая{789}. В результате еще 26 февраля никто в Могилеве не представлял себе истинной серьезности происходящего{790}.
Информация, имевшаяся в распоряжении Ставки, давала основания полагать: демонстрация силы может восстановить порядок. В телеграмме царь писал, что в то время, когда солдаты мерзнут в окопах и готовы отдать жизни в весеннем наступлении, нельзя терпеть беспорядки в тылу: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией»{791}. Хабалов впоследствии говорил, что его очень удручило царское повеление идти на вооруженное столкновение с восставшими{792} — то есть толкающее как раз к тому, чего в городе пытались избежать. Покорный монаршей воле, он издал два распоряжения. Одно из них запрещало уличные собрания и предупреждало, что войскам отдан приказ вести огонь по демонстрантам. Другое предписывало бастующим рабочим вернуться на предприятия до 28 февраля, те же, кто не подчинится приказам, лишаются отсрочки от военной службы и подлежат отправке на передовую{793}. Приказы эти срывали, едва лишь их успевали расклеить{794}. В одной из трех записок мужу 25 февраля императрица советовала не стрелять по демонстрантам. Она удивлялась, что не введено нормирование продуктов и не военизированы заводы: «Этот продовольственный вопрос может свести с ума», — заключала она{795}.
В ночь с 25-го на 26 февраля власти утратили контроль над рабочими кварталами, в особенности на Выборгской стороне, где рабочие громили и поджигали полицейские участки.
Воскресным утром 26 февраля Петроград был занят военными частями в боевом снаряжении. Жителям было запрещено выходить из домов. Мосты через Неву были подняты. Утром все было спокойно, но к полудню тысячи рабочих, ожидая, какой оборот примут события, стали переходить реку по льду и заполнять центр города. Во второй половине дня во многих районах столицы войска открывали огонь по скоплениям людей. Самый кровавый инцидент произошел на Знаменской площади, в центре которой высилась знаменитая конная статуя Александра III работы скульптора П.П.Трубецкого, — это было излюбленное место сборищ политических агитаторов. Когда собравшиеся отказались разойтись, рота Волынского гвардейского полка открыла огонь — было убито 40 человек и столько же ранено[130].
Обращение к силе дало ожидаемый результат: к ночи в столице все было спокойно. Н.Н.Суханов, оставивший лучшее описание событий в Петрограде в 1917 году, участником которых он был, считал, что правительству удалось восстановить контроль над центром города{796}. В этот вечер был пышный прием у княгини Радзивилл, о котором петербургское общество говорило уже несколько недель.
Вид ее ярко освещенного дома на Фонтанке навел французского посла Мориса Палеолога на аналогию с Парижем в 1789 году{797}.
Чтобы устранить главный рассадник политической оппозиции, царь повелел отложить заседания Думы до апреля. Голицын сообщил об этом Родзянко поздно вечером 26 февраля.
С наступлением ночи, казалось, все стихло. Но затем произошел целый ряд событий, и по сей день поражающих своей внезапностью и размахом: мятеж Петроградского гарнизона, за сутки превративший половину войск в повстанцев, а к 1 марта охвативший всю 160-тысячную солдатскую массу.
Понять случившееся невозможно, не приняв во внимание состав и условия содержания Петроградского гарнизона. Гарнизон состоял, собственно, из новобранцев и отставников, зачисленных в пополнение ушедших на фронт запасных батальонов гвардейских полков, квартировавшихся в мирное время в Петрограде. Перед отправкой на фронт им предстояло в течение нескольких недель проходить общую военную подготовку. Численность сформированных с этой целью учебных частей превосходила всякую допустимую норму: в некоторых резервных ротах было более 1000 солдат, а встречались батальоны по 12–15 тыс. человек; в общей сложности 160 тыс. солдат были втиснуты в казармы, рассчитанные на 20 тыс.{798}. Резервисты, набранные из народного ополчения, многим из которых было сильно за тридцать и даже за сорок, чувствовали себя обиженными судьбой. Здесь, в Петрограде, они подверглись обычным для русских солдат унижениям: офицеры к ним обращались на «ты» и им запрещалось ездить внутри вагонов городского транспорта{799}. Хоть и облаченные в шинели, они по сути ничем не отличались от рабочих и крестьян, которых встречали на улицах Петрограда и в которых сейчас им было приказано стрелять. Родзянко, имевший возможность близко наблюдать их, так описывал события неделю спустя: «Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому подобных я еще не видел и которые, конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики и которые все свои мужицкие требования нашли полезным теперь же заявить. Только слышно было в толпе: «Земли и воли», «Долой династию», «Долой Романовых», «Долой офицеров», и началось во многих частях избиение офицеров. К этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогея»{800}[131].
Февральская революция часто описывается как рабочее восстание, поэтому важно подчеркнуть, что в первую очередь это был солдатский мятеж — бунт вчерашних крестьян, которых власти из экономии содержали в переполненных казармах в самом сердце империи, что, по словам одного современника, было «равносильно раскладыванию костров вокруг порохового погреба».