Как это ни странно, красный террор на своей первой стадии никак не затронул членов той политической партии, которую большевики с самого начала считали главным зачинщиком насильственных действий, направленных против их режима, — социалистов-революционеров. То ли Москва опасалась популярности этой партии в крестьянской среде, то ли рассчитывала на ее помощь в борьбе с белогвардейцами, то ли боялась новой волны террористических актов против большевистских лидеров, — как бы то ни было, но угрозы массовых арестов и расстрелов заложников-эсеров не были приведены в исполнение. Во время этих так называемых «ленинских дней» красного террора в Москве был казнен только один эсер{1557}. Среди жертв ЧК подавляющее большинство составляли деятели старого режима и просто преуспевающие граждане, многие из которых относились к репрессиям большевиков одобрительно. Есть свидетельства, что консервативно настроенные офицеры и чиновники царской службы, находясь в тюрьме, с энтузиазмом встречали известия о большевистских репрессиях, будучи убеждены, что лишь такими драконовскими мерами можно вытащить страну из хаоса и возродить ее в качестве великой державы{1558}. Мы уже отмечали то одобрение, с которым отзывался о коммунистическом режиме монархист В.М.Пуришкевич, говоривший как о достоинстве о его «твердости» в сравнении с политикой Временного правительства{1559}. То, что ЧК выбирала своих жертв среди этих слоев политически неопасных, а в известном смысле даже готовых поддержать режим, — лишний раз подтверждает, что красный террор был нацелен не столько на ликвидацию какой-то конкретной оппозиции, сколько на создание атмосферы всеобщего страха. Поэтому убеждения и деятельность жертв террора имели второстепенное значение. В каком-то смысле, чем более иррациональным был террор, тем он был эффективнее, ибо любые рациональные прогнозы и выкладки в такой ситуации лишались значения и общество оказывалось низведено на уровень стада. Н.В.Крыленко сказал:
«Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведет на массы даже большее впечатление»{1560}.
В 80-х годах советская политическая полиция испытывала, по-видимому, острую нужду в прославлении своей предшественницы — ЧК.
В литературе, которую она щедро субсидировала тогда — а в известной мере поддерживает и сегодня, четверть века спустя, — чекисты изображаются героями революции, выполняющими трудную и неблагодарную работу, сохраняя при этом высокие моральные убеждения. Типичный чекист предстает обычно на страницах таких произведений как личность, действующая решительно и бескомпромиссно и вместе с тем глубоко и тонко чувствующая, как некий духовный титан, обладающий редким мужеством и дисциплиной, которые необходимы, чтобы, подавляя в себе врожденную гуманность, осуществлять миссию, жизненно важную для всего человечества. Немногие оказываются достойными работать в ЧК. Читая все это, нельзя не вспомнить речь, произнесенную в 1943 году Гиммлером перед эсэсовскими офицерами, в которой он называет их высшим племенем, ибо, уничтожая тысячи евреев, они сумели подняться выше обычных представлений о благопристойности. Такого рода суждения нужны, чтобы создавать впечатление, что террор более тягостен для его исполнителей, нежели жертв[276].
Как это было на самом деле, какие люди в действительности шли работать в ЧК, можно судить по признаниям чекистов, которые сами перебегали к белым или были захвачены ими в плен.
Как обычно осуществлялись аресты и казни заложников, подробно описал бывший чекист Ф.Другов{1561}. По его словам, вначале у ЧК не было единого метода: людей выбирали в качестве заложников потому, что они занимали важные посты при царизме (особенно в жандармском корпусе), были офицерами царской армии, владели собственностью или критиковали новый режим. Если происходили события, которые, по мнению местного ЧК, требовали «применения массового террора», произвольное число таких заложников выводили из камер и расстреливали. Есть данные, подтверждающие это свидетельство Другова. В октябре 1918 года в Пятигорске, где жили, выйдя в отставку, многие видные деятели прежнего режима, в ответ на убийство нескольких советских руководителей, ЧК расстреляла 59 заложников. В опубликованном списке жертв (где не было указано ни имен, ни отчеств) оказались: генерал Н.В.Рузский, сыгравший важную роль при отречении Николая II, С.В.Рухлов, бывший в годы войны министром транспорта, и шесть представителей аристократических фамилий. Остальные были главным образом генералами и полковниками царской армии, — плюс еще небольшая группа людей, среди которых упоминается, например, женщина, обозначенная просто как «дочь полковника»{1562}.
Более систематический подход в обращении с заложниками был выработан летом 1919 года в связи с продвижением к Москве Деникина и необходимостью эвакуировать заключенных, которые могли попасть в руки к белогвардейцам. В этот момент, по свидетельству Другова, в тюрьмах советской России находилось 12000 заложников. Дзержинский отдал своим сотрудникам распоряжение выработать принципы очередности, в которой, если возникнет такая нужда, следовало расстреливать этих людей. С помощью некоего доктора Кедрова Лацис и его сотрудники разделили заложников на семь категорий. Главным критерием этой классификации была состоятельность пленников. К седьмой категории были отнесены самые богатые и те, кто занимал высокие посты в царской полиции. Этих надлежало расстреливать в первую очередь.
В отличие от массового уничтожения евреев нацистами, о котором мы знаем почти все в самых ужасающих подробностях, даже общая картина массовых убийств, организованных коммунистами в 1918–1920 годы, остается во многом неясной. Печать нередко сообщала о казнях, но производились они всегда втайне. Наиболее полную информацию об этом можно почерпнуть в обзорах немецких журналистов, работавших в России, в особенности тех, что печатались в берлинской «Lokalanzeiger» вопреки давлению немецкого министерства иностранных дел. Вот выдержка из одной из таких статей, перепечатанных лондонской «Таймс»: «Подробности этих массовых ночных казней сохраняются в тайне. Говорят, что на Петровской площади, залитой ярким светом дуговых ламп, все время стоит наготове взвод советских солдат, ожидая прибытия жертв из большой тюрьмы. Они не тратят времени даром и не выказывают никакой жалости. Всякого, кто по собственной воле не идет к месту казни и не занимает указанное ему место в шеренге тех, кого будут казнить, волокут туда волоком». Это весьма напоминает свидетельства тех, кто прошел через нацистские лагеря смерти. А вот что пишет тот же корреспондент об исполнителях казней: «Рассказывают, что некоторые матросы, которые участвуют в казнях почти каждую ночь, уже пристрастились к этому занятию, и казни стали для них необходимы, как морфий для морфиниста. Они занимаются этим добровольно и не могут заснуть, пока кого-нибудь не расстреляют». Ни до, ни после расстрела семьям жертв ничего не сообщали[277].
Самые страшные зверства совершались в некоторых местных ЧК, которые действовали без надзора центральных органов и не боялись, что об их делах поведают миру иностранные дипломаты или журналисты. Существует подробное описание работы киевской ЧК в 1919 году, сделанное со слов ее сотрудника М.И.Белеросова — в прошлом студента-правоведа и офицера царской армии, — который давал показания следователям генерала Деникина{1563}.
Как рассказал Белеросов, вначале (осенью и зимой 1918–1919 годов) киевские чекисты без устали «развлекались» грабежами, вымогательствами и изнасилованиями. Три четверти из них составляли евреи, в основном откровенные подонки, непригодные ни к какому другому делу, утратившие всякою связь с еврейской общиной, однако старавшиеся щадить евреев[278]. За этим периодом красного террора в Киеве, который Белеросов называет фазой «кустарного производства», последовал в результате давления Москвы «фабричный» период. В пору своего расцвета, летом 1919 года, прежде чем город был занят белыми, киевская ЧК насчитывала 300 гражданских служащих и около 500 под ружьем.
Смертные приговоры выносились совершенно произвольно: людей расстреливали без всякой видимой причины и так же, без видимой причины, освобождали. Заключенные в тюрьме ЧК обычно не знали своей судьбы до той страшной минуты, когда однажды ночью их вызывали для «допроса»: «Если арестованный содержался в Лукьяновской тюрьме и внезапно вызывался в «чека», то сомнения быть не могло в причине этой внезапности. Официально же арестованный узнавал о своей участи лишь тогда, когда обыкновенно около часу ночи (время совершения казней) выкликивался из камеры список «на допрос». Арестованного вели в тюремный отдел — канцелярию, где он подписывал в определенном месте регистрационную карточку, обыкновенно не читая того, что было в этой карточке написано. Обыкновенно после подписи обреченного дописывалось: приговор такому-то объявлен. Правда, тут было мало лжи, так как по выходе жертв из камер с ними «не стеснялись» и смакуя говорили им об ожидающей участи. Здесь же арестованный получал распоряжение раздеваться и затем выводился для приведения в исполнении казни <…> Для расстрела был оборудован специальный сарайчик — при доме на Институтской № 40 <…> куда перешла с Екатерининской «губчека». В этот сарайчик палач (комендант, его заместитель, иногда помощник коменданта, а иногда «любители» из чекистов) заводил совершенно нагою свою жертву и приказывал ей лечь ничком. Затем выстрелом в затылок кончал со своей жертвой. Расстрелы производились из револьверов (чаще всего кольты). Но ввиду стрельбы на близком расстоянии обыкновенно от выстрела черепная коробка казненного разлеталась на куски. Следующая жертва приводилась тем же порядком и укладывалась рядом с агонизирующей (в большинстве случаев) предыдущей жертвой. Когда число жертв превышало количество, вмещаемое сарайчиком, то новые жертвы укладывались на прежде казненных или расстреливались при входе в сарайчик