На словах будто бы присоединяясь к народным требованиям: земли, мира и контроля, на деле пытаются захлестнуть петлю на шее социалистической власти и революции.
Но рабочие, крестьяне и солдаты не попадутся на приманку лживых слов злейших врагов социализма, во имя социалистической революции и социалистической советской республики они сметут всех ее явных и скрытых убийц»{705}.
Большевики и раньше объединяли демократические силы страны с «капиталистами», «помещиками» и «контрреволюционерами», но в приведенном заголовке они впервые связали их с иностранным капиталом.
8 января большевики открыли собственное «законодательное собрание» — Третий съезд Советов. Здесь им никто уже не пытался возразить, поскольку они оставили за собой и за левыми эсерами 94 % мест{706} — в три раза больше, чем им полагалось, если судить по результатам выборов в Учредительное собрание. Крошечное число мандатов они оставили социалистической оппозиции — чтобы иметь мишень для издевательств и оскорблений. Съезд исправно утвердил все представленные Совнаркомом резолюции, включая «Декларацию прав». Он объявил Россию Федерацией Советских Республик, или Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой, как она и называлась вплоть до 1922 года, когда государство было переименовано в Союз Советских Социалистических Республик. Съезд признал Совнарком законным правительством страны, убрав из его названия слово «временное». Одобрил он и принцип всеобщей трудовой повинности.
Роспуск Учредительного собрания был встречен населением с поразительным безразличием: не было и тени того возмущения, которое вызвали во Франции 1789 года слухи о том, что Людовик XVI намерен распустить Национальную Ассамблею, и которое привело к штурму Бастилии. Год беспредельной анархии вымотал Россию: все жаждали мира и порядка любой ценой. Большевики поставили именно на это безразличие — и выиграли. После 5 января уже никто в России не заблуждался относительно того, можно или нет уговорить ленинскую партию отказаться от власти. А поскольку в центральной России не сформировалось эффективной вооруженной оппозиции и поскольку социалистическая интеллигенция отказывалась прибегать к силе, здравый смысл убеждал население, что большевистская диктатура установилась надолго.
Первым результатом описанных событий стало прекращение забастовки служащих министерств и частных предприятий: после 5 января они стали постепенно возвращаться на свои рабочие места — одни из нужды, другие в убеждении, что будут более способны влиять на события изнутри. В умонастроениях оппозиции произошел фатальный слом: создавалось впечатление, что пережитые жестокости и равнодушие народа узаконили большевистский диктат. Массы почуяли, что после целого года хаоса они получили наконец «настоящую» власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но, парадоксальным образом, и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества — пресловутых «гиен капитала» и «врагов народа», презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков[121]. В некотором смысле можно утверждать, что большевики пришли к власти в России не в октябре 1917 года, а в январе 1918-го. По словам одного из современников, «большевизм подлинный, настоящий, большевизм широких масс пришел только после 5 января»{707}.
И в самом деле, разгон Учредительного собрания во многих отношениях определил судьбу России больше, чем Октябрьский переворот, совершавшийся под прикрытием лозунга «Вся власть Советам». Если задачи Октября были практически скрыты от всех, даже от рядовых членов партии, 5 января относительно намерений большевиков не осталось уже никаких сомнений, настолько ясно они продемонстрировали, что не собираются считаться с народным мнением. Большевикам не нужно было прислушиваться к голосу «народа», поскольку они сами являлись в буквальном смысле этого слова «народом»[122]. Как заявил Ленин, «разгон Учредительного собрания советской властью есть полная и открытая ликвидация формальной демократии во имя революционной диктатуры»{708}.
Реакция всего населения вообще и интеллигенции в частности на эти исторические события явилась плохим предзнаменованием для будущего страны на многие годы. России, что подтвердилось в очередной раз и в этом случае, не хватало чувства национальной общности, способного побудить людей на отказ от сиюминутных и личных интересов во имя утверждения общества как такового. «Народные массы» доказали, что им близки только частные и местные интересы, пьянящий раздел добычи; эти интересы Советы и фабзавкомы на некоторое время удовлетворили. В полном соответствии с русской пословицей «Кто палку взял — тот и капрал» массы отдали власть самому наглому и безжалостному претенденту.
Существует немало свидетельств того, что промышленные рабочие Петрограда, даже голосуя за большевистский список, думали, что Учредительное собрание приступит к работе и создаст новую политическую и социальную систему для страны. Это подтверждают их подписи под разнообразными петициями Союза защиты Учредительного собрания, недовольство «Правды» по поводу поддержки его рабочими{709}, исступленные призывы вперемежку с угрозами, адресованные им большевиками в день созыва Собрания. И все же, столкнувшись с непоколебимым намерением разогнать это Собрание, подкрепленным готовностью открыть огонь, рабочие сдались. Не потому ли это случилось, что предавшая их интеллигенция призывала не оказывать сопротивления? Если это так, то роль интеллигенции в революционном свержении царизма становится поистине выдающейся: ведь без ее понуканий русский рабочий никогда не выступил бы против правительства.
Что же касается крестьян, то происходившее в больших городах их не занимало вовсе. Агитаторы-эсеры велели им голосовать — они и голосовали; что им за дело, если одна компания бездельников сменит у власти другую? Интересы крестьян не выходили за пределы их собственной волости.
Что же до социалистической интеллигенции, которая, одержав крупную победу на выборах, могла начать действовать, чувствуя поддержку всей страны, — ее обрек на поражение отказ от применения силы при любых обстоятельствах. Троцкий позже издевался над интеллигентами-социалистами, утверждая, что они пришли в Таврический дворец со свечами — на случай, если большевики отключат свет, и с бутербродами — на случай, если их лишат продовольствия{710}. Но оружия они с собой не взяли. Накануне открытия Учредительного собрания эсер Питирим Сорокин (впоследствии профессор социологии Гарвардского университета), допуская возможность разгона его силой, предсказывал: «Если первое заседание будет «с пулеметами», — обратимся об этом с воззванием к стране и отдадим себя под защиту всего народа»{711}. Но даже и на это у них не хватило духу. Когда, уже после разгона Учредительного собрания, к депутатам-социалистам обратились солдаты с предложением восстановить его в правах при помощи оружия, перепуганные интеллигенты умоляли их не делать этого: И.Г.Церетели заявил, что уж лучше Учредительному собранию тихо скончаться, чем начаться гражданской войне{712}. Кто бы пошел за такими людьми? Они без конца рассуждали о революции и демократии, но ничем, кроме слов, защищать свои идеалы не стали бы. Эту противоречивость, эту инертность под видом подчинения силам истории, это нежелание бороться и побеждать объяснить не так просто. Возможно, отгадку следует искать в области психологии — в традиционных свойствах старой русской интеллигенции, так хорошо обрисованных Чеховым, в ее боязни успеха и вере в то, что бездеятельность — «высшая добродетель, а поражение окружено ореолом святости»{713}.
Капитуляция 5 января стала началом заката социалистической интеллигенции. «Неумение защитить Учредительное собрание знаменовало собой глубочайший кризис русской демократии, — писал человек, пытавшийся организовать вооруженное сопротивление и потерпевший неудачу. — Это был поворотный пункт. После 5 января для прежней идеалистически настроенной российской интеллигенции не стало места в истории, в русской истории. Ей принадлежало прошлое»{714}.
Большевики, в отличие от своих противников, извлекли из этих событий важный урок. Они поняли, что, пока они держат власть, им не следует опасаться организованного вооруженного сопротивления: их противники, пользовавшиеся поддержкой по меньшей мере трех четвертей населения страны, были разобщены, не имели руководства, а главное — не желали воевать. Опыт этот научил большевиков немедленно прибегать к силе всякий раз, когда они встречали сопротивление, и «решать» проблемы, физически уничтожая тех, кто их создавал. Оружие стало главным средством политического убеждения. Беспредельная жестокость, с какой они управляли Россией, в большой степени объясняется уверенностью в полной безнаказанности, которую они обрели 5 января.
А прибегать к жестокостям им приходилось все чаще и чаще, ибо спустя лишь несколько месяцев после того, как большевики пришли к власти, прежние сторонники стали отворачиваться от них. Если бы они делали ставку на поддержку народа, их ожидала бы судьба Временного правительства. Промышленные рабочие, которые осенью, вместе с солдатами Петроградского гарнизона, были их надежным оплотом, очень скоро стали испытывать разочарование. Перемена эта объяснялась рядом причин, но главной из них оставалось ухудшение ситуации с продовольствием. Полностью запретив частную торговлю зерном и хлебом, правительство платило при этом крестьянину такие смехотворно низкие цены, что он либо утаивал и копил зерно, либо сбывал его на черном рынке. У правительства хватало продовольствия только на то, чтобы обеспечить городское население абсолютным минимумом: зимой 1917/1918 годов хлебный пакет в Петрограде составлял от 120 до 180 граммов в день. В то же время на черном рынке фунт хлеба стоил 3–5 рублей, что было не по карману простому человеку. Кроме того, началась массовая безработица в промышленности, вызванная главным образом недостатком топлива: в мае 1918 года лишь 12–13 % петроградских рабочих сохранили свои рабочие места