{875}. Так начался процесс сближения России с Германией. «Когда в ходе развития русско-германских отношений обнаружилось, что Германия не имеет намерения свергать режим [большевиков], Троцкий отказался» от идеи получения помощи от Четверного согласия[148]. С этого момента отношения большевиков со странами Четверного согласия резко ухудшились и Москва стала входить в орбиту Германской империи, которая, казалось, собиралась выйти из войны победителем.
Потерпев неудачу в переговорах с Москвой, посольства стран Четверного согласия в России вынуждены были довольствоваться случайными контактами с дружелюбно настроенными к ним оппозиционными группами. Нуланс, проявлявший в этом отношении наибольшую активность, считал, как и его немецкий соперник Мирбах, что русские глупы и пассивны и только и ждут, когда их освободят иностранцы. Русская «буржуазия» удивила его своей полной безынициативностью{876}.
Во второй половине апреля 1918 года Россия и Германия обменялись посольствами: А.А.Иоффе отправился в Берлин, а в Москву прибыл В. фон Мирбах. Немецкая миссия была первой, получившей аккредитацию в большевистской России. К большому удивлению ее сотрудников, охрану поезда, на котором они прибыли, несли латыши. Как писал один из немецких дипломатов, москвичи приняли их необыкновенно тепло: он подумал, что ни одного победителя нигде прежде так не встречали{877}.
Глава миссии граф Мирбах, профессиональный дипломат сорока семи лет, был весьма искушен в русских делах. В 1908–1911 годы он был советником посольства Германии в Санкт-Петербурге, а в декабре 1917-го возглавлял миссию в Петрограде. Он происходил из богатой аристократической католической прусской семьи[149]. Как дипломат старой школы, он был отстранен от дел, поскольку некоторые его коллеги считали, что «граф рококо» не сможет общаться с революционерами, но, благодаря своему такту и самообладанию, вновь завоевал доверие министерства иностранных дел.
Его правой рукой был тридцатишестилетний философ Курт Рицлер, также не первый раз сталкивающийся с русскими делами[150]. В 1915 году он принимал участие в неудавшейся попытке Парвуса привлечь к сотрудничеству Ленина. В 1917 году, работая в Стокгольме, был главным связующим звеном между правительством Германии и агентами Ленина, которым выдавал субсидии для переезда в Россию из так называемого фонда Рицлера. Считается, что он помогал большевикам в осуществлении Октябрьского переворота, хотя роль его в этом не очень ясна. Как и многие его соотечественники, он приветствовал переворот как «чудо», которое спасет Германию. В Бресте он настаивал на необходимости примирения. По темпераменту, однако, он был пессимист и считал, что Европа обречена, независимо от того, кто выиграет войну.
Третьей важной фигурой в немецкой военной миссии был военный атташе Карл фон Ботмер, проводник взглядов Людендорфа и Гинденбурга. Он презирал большевиков и считал, что Германия не должна иметь с ними дела{878}.
Ни один из этих троих немецких дипломатов не знал русского языка. Все русские руководители, с которыми им приходилось общаться, свободно говорили по-немецки.
В министерстве иностранных дел Мирбах получил инструкции оказывать поддержку большевистскому правительству и ни при каких обстоятельствах не вступать в сношения с оппозицией. Он должен был уяснить действительную ситуацию в советской России, следить за деятельностью в ней агентов Четверного согласия, а также готовить почву для торговых переговоров, предусмотренных брестским договором. Немецкая миссия, в которую входили двадцать дипломатов и такое же число служащих, разместилась в роскошном особняке в Денежном переулке в районе Арбата, принадлежавшем немецкому сахарному магнату, который не хотел отдать свою собственность в руки коммунистов.
За несколько месяцев до этого Мирбах приезжал в Петроград и знал, как обстоят дела в России. Тем не менее он был потрясен виденным. «Улицы очень оживлены, — писал он в донесении в Берлин через несколько дней после приезда в Москву, — но на них встречаются исключительно пролетарии; крайне мало хорошо одетых людей: как будто прежний правящий класс и буржуазия исчезли с лица земли… Так же не видно на улицах священников, которые раньше встречались на каждом шагу. В магазинах лежат пыльные остатки былой роскоши, продаваемые по фантастическим ценам. Картину эту довершает всеобщее нежелание работать и распространившееся бессмысленное безделье. Поскольку фабрики стоят и земля в основном не обрабатывается, — по крайней мере, такое впечатление мы вынесли из нашей поездки, — Россия идет, по-видимому, к еще большей катастрофе, чем та, которую представлял собой [большевистский] переворот.
Общественная безопасность остается целиком в области желаемого. Тем не менее, днем можно передвигаться по городу свободно и в одиночку. Однако по вечерам из дому лучше не выходить: на улицах часто слышна стрельба и постоянно возникают более или менее серьезные стычки…
Власть большевиков в Москве держится главным образом с помощью латышских батальонов. Важную роль играют и реквизованные правительством автомобили, которые постоянно курсируют по городу, доставляя войска по мере необходимости в горячие точки.
Трудно сказать, к чему приведут эти обстоятельства, однако надо признать, что пока они представляются довольно стабильными»{879}.
На Рицлера большевистская Москва тоже произвела гнетущее впечатление. Более всего его поразила коррупция среди коммунистических чиновников и их порочные наклонности, в особенности ненасытная жажда женщин{880}.
В середине мая Мирбах встретился с Лениным и был немало удивлен его самоуверенностью:
«Ленин вообще непоколебимо верит в свою счастливую звезду и выказывает, вновь и вновь, настойчивый безграничный оптимизм. Вместе с тем, он допускает, что, хотя режим его удается пока удерживать, число его врагов возрастает и ситуация требует «более пристального внимания, чем даже месяц назад». В своей уверенности он основывается прежде всего на том факте, что правящая партия обладает организованной властью, в то время как остальные партии согласны между собой лишь в отрицании существующего режима; в других отношениях они расходятся в различных направлениях и не обладают властью, которая могла бы соперничать с властью большевиков»{881}[151].
Проведя месяц в советской столице, Мирбах начал сомневаться в жизнеспособности большевистского режима и в мудрости своего правительства, которое в политике в отношении России делало всю ставку на этот режим. Он считал, что большевики могли и устоять: 24 мая он призывал министерство иностранных дел не доверять суждениям Ботмера и других военных, которые предсказывали падение советского режима в ближайшем будущем{882}. Однако, зная о деятельности находившихся в России дипломатических и военных представителей стран Четверного согласия и об их контактах с оппозиционными группами, он опасался, что в случае отстранения Ленина от власти Германии не на кого будет опереться в России. Поэтому он стал сторонником более гибкой политики, в которой опора на большевиков сочеталась бы с политической подстраховкой — контактами с антибольшевистской оппозицией.
20 мая Мирбах направил своему правительству первый пессимистический доклад о ситуации в советской России и о возможных опасностях политического курса, проводимого здесь Германией. В последние недели, писал он, общественная поддержка режима дала серьезные трещины; рассказывают, что Троцкий назвал большевистскую партию «живым трупом». Представители стран Четверного согласия ловят рыбку в этой мутной воде, предоставляя щедрые субсидии эсерам, меньшевикам-интернационалистам, сербским военнопленным и балтийским матросам. «Никогда еще коррумпированная Россия не подвергалась такой коррупции, как сейчас». Страны Четверного согласия, пользуясь симпатиями к ним Троцкого, усиливают влияние на большевиков. Чтобы ситуация не вышла из-под контроля, заключал Мирбах, необходимо возобновить выплату субсидий большевикам, прекращенную правительством Германии в январе{883}. Эти средства нужны, во-первых, для предотвращения политической переориентации большевиков на страны Четверного согласия, а во-вторых, для сохранения их режима, ибо в случае его падения к власти придут эсеры, однозначно настроенные на союз с Четверным согласием{884}.
Этот и последующие доклады, интонация которых становилась все более мрачной, возымели действие в Берлине. В начале июня Р. фон Кюльман, пересмотрев свои позиции, предоставил Мирбаху полномочия начать переговоры с российской оппозицией{885}. Он также выделил в распоряжение посла средства, которые тот мог расходовать по своему усмотрению. 3 июня Мирбах телеграфировал в Берлин, что для поддержки режима большевиков ему нужны ежемесячно 3 млн. марок; в министерстве иностранных дел подсчитали, что в сумме потребуется 40 млн. марок{886}. Согласившись, что предотвращение переориентации большевиков на страны Четверного согласия «будет стоить денег и, вероятно, немалых», Кюльман одобрил перевод немецкому посольству в Москве этой суммы для ведения тайной работы в России