{97}. Дискуссии рождали мало разногласий, не потому, что в них достигалось согласие, но от общего безразличия, поскольку от решений Совещания мало что зависело: «…наше единство отличалось некоторою пассивностью, в наших суждениях было мало жизни, и в наших постановлениях отсутствовало волевое начало. Позднее Особое Совещание сравнивали с машиной, работающей без приводных ремней. Так было всегда. Теоретически все у нас было построено на началах единства власти. На практике было бесформенное единство безволия»{98}.
Преобладавшим чувством, причем среди гражданских так же, как и среди генералов, было то, что важна лишь военная победа, поэтому и споры на Совещании носили нереалистический, отстраненный характер. Не возникало ощущения настоятельной необходимости заполнения исполнительных постов; проходили месяцы от формирования Совещания, а многие важные должности, как, например, министра внутренних дел, оставались вакантными.
Национальный центр выдвинул политическую программу, которую Деникин и его генералитет в начале 1919 года нехотя и в основном под британским давлением согласились принять. Центр формулировал свою программу как сочетание «твердой власти», то есть военной диктатуры, с либеральным политически и социальным курсом, нацеленным на созыв Учредительного собрания. Сюда же входили требования проведения аграрной реформы, включающей принудительную экспроприацию больших земельных владений, поощрение мелкого и среднего фермерского хозяйства, введение социального обеспечения для промышленных рабочих{99}. Генералитет выражал явное недоверие к возможности реализации всех этих проектов, однако поддался, когда до его сведения довели позицию союзников: союзные правительства, от поддержки которых белые в такой мере зависели, не смогут оказывать им таковую поддержку, если не сумеют убедить своих избирателей, будто белые воюют именно за те идеалы демократии и социальной справедливости, за которые союзники бились в Первую мировую войну.
Окончательный разгром Добровольческой армии часто объясняли политической несостоятельностью, но гораздо более вероятная причина его, помимо объективных факторов, перечисленных выше, — неспособность командования справиться с военным и гражданским персоналом. Слабость эта проявилась в равной мере и в Восточной, и в Южной белых армиях. Все современники согласны в том, что отсутствие дисциплины в рядах белых было поразительное. Деникин практически признался в этом, когда сказал, отвечая на претензии генерала Г.К.Хольмана, главы британской миссии, что всепоглощающая коррупция делает невозможным должное снабжение фронтовых частей: «Я ничего не могу поделать со своей армией. Я рад, когда она исполняет мои боевые приказы»{100}. Деникин то ли не мог, то ли не хотел применять суровые меры для обеспечения повиновения и прекращения мародерства. Проблема эта возникала не собственно с Добровольческой армией, но с казаками и призывниками. Еврейские погромы, которые устраивали служившие под началом Деникина казаки летом и осенью 1919 года, были одним из самых ужасающих проявлений такого неповиновения. Повальное распространение получило воровство, не затронувшее только элитные добровольческие отряды. Оно не только настраивало население на враждебный лад и деморализовало войско, но замедляло продвижение армии, поскольку объем награбленного все увеличивался.
8 января 1919 года Деникин принял верховное командование над всеми белыми силами на юге: Добровольческая армия стала частью, а Деникин — главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России. (Он отказался носить звание «Верховный Руководитель», которое носил Алексеев{101}.) Статус донских казаков отчасти прояснился благодаря помощи союзников. После того как проигравшая войну Германия вывела свои силы с Украины, Краснов утратил их покровительство, и ему ничего не оставалось, как обратиться к союзникам. Союзники заявили Краснову, что помощь от них он будет получать только через Деникина и только в том случае, если будет подчиняться ему{102}. Краснову трудно было примириться с таким положением дел, и в феврале 1919 года он уступил свое место донскому казаку, симпатизировавшему русским[26]. Донская казачья армия так никогда полностью и не вошла в состав белой армии: она сохраняла целостность, и белое командование обещало использовать ее только на донском фронте{103}.
На Восточном фронте — то есть на Волге, Урале и в Сибири — политики пытались править, и военные старались им следовать, и повсеместно нарастало недовольство непрекращающейся грызней и интригами, которыми была отмечена деятельность Директории: многим она казалась «повторением Керенского»{104}. Беспомощность Директории была удивительна; о ней говорили, что ее «так же хорошо слышно, как кукушку в часах на стене шумного кабака»{105}. Все больше возникало голосов в поддержку «сильной власти». А как же еще остановить самую жестокую диктатуру в истории, если не создав другую диктатуру? Вопрос висел в воздухе. Посланец, направленный в Омск из Москвы Национальным центром, передавал аналогичные пожелания; того же требовали сибирские политические деятели и даже некоторые социал-демократы. «Идея диктатуры носилась в воздухе»{106}.
События, произошедшие 17 ноября 1918 года, — Омский переворот, поставивший у власти диктатора, которым стал адмирал Александр Колчак, — были подготовлены подрывной деятельностью партии эсеров. Как уже говорилось, фактический глава партии и бессменный лидер ее левого крыла с самого начала выступал против уступок правым эсерам и либералам, на которые пошли его товарищи, чтобы войти в Директорию. 24 октября ЦК партии эсеров принял в Уфе поданную им резолюцию, которая практически отвергала достигнутые ранее в Уфе соглашения{107}. Известный под именем «Черновского манифеста», документ гласил, что в борьбе между большевизмом и демократией «последней начинают угрожать контрреволюционные элементы, внедрившиеся в нее с тем, чтобы ее разрушить». Поддерживая Директорию в ее борьбе с «комиссарской властью», «в предвидении возможности политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, все силы партии в настоящее время должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены с тем, чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удары контрреволюционных организаторов гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта». Документ получил распространение и привел в бешенство военных, которым он живо напомнил о том, как с ними поступил Петроградский совет в 1917 году. Самые проницательные из эсеров пришли от него в ужас. Генерал Болдырев записал в своем дневнике, что «Манифест» свидетельствовал: ЦК эсеров возобновил свою «вероломную деятельность», объявив о намерении сформировать новое правительство и тайно начав собирать военные силы, — это было не что иное, как государственный переворот слева{108}. По мнению генерала Нокса, авторы такого документа, будь он написан в Англии, пошли бы под расстрел{109}. Авксентьев и Зензинов, оба — члены ЦК и одновременно видные фигуры в Директории, были расстроены появлением «Манифеста», но из соображений партийной лояльности не стали от него отрекаться, тем самым подкрепляя превалирующее в обществе убеждение, будто эсеры — члены Директории потворствуют готовящемуся перевороту.
Подобные убеждения дали основания для выведения эсеров из состава правительства — акта, равносильного роспуску Директории. Когда Манифест Чернова дошел до Омска, председатель Совета министров Вологодский и генерал Болдырев потребовали арестовать ЦК эсеров{110}. В то же время было возбуждено судебное дело против авторов документа.
Во время этих событий Колчак ездил с инспекцией на фронт; он вернулся в Омск только 16 ноября. На следующий день несколько офицеров и казаков обратились к нему с просьбой принять власть. Среди них был генерал Д.А.Лебедев, представитель Деникина в Омске, некогда близкий соратник Корнилова, ненавидевший эсеров из-за роли, которую они сыграли в корниловском деле. Колчак отказался по трем причинам: в его распоряжении не было военных сил (они находились под командованием Болдырева); он не знал отношения к этому предложению Сибирского правительства; он не хотел нарушать своей лояльности Директории, на службе которой состоял{111}. Он не только не готов взять на себя диктаторские полномочия, сказал далее Колчак, но вообще подумывает об отставке с поста министра, поскольку эта должность не приносит ему ни малейшего удовлетворения.
Не смирившись с отказом, сторонники диктатуры решили вынудить Колчака принять нужное им решение. В полночь с 17 на 18 ноября, во время сильной бури, отряд сибирских казаков под предводительством атамана И.Н.Красильникова ворвался на частное заседание, проходившее в резиденции заместителя министра внутренних дел. Среди присутствовавших были несколько эсеров, в том числе Авксентьев и Зензинов. Эти двое и хозяин были арестованы; заместитель Авксентьева, Аргунов, был арестован позже той же ночью. Переворот, направленный против эсеров в правительстве и спланированный, по-видимому, Лебедевым, явился для всех, в том числе и для Колчака, полнейшей неожиданностью.