— Истинно так. Я служил на четырёх кораблях.
— Вы лучше чай пейте!
— Так вот, о крысах, милая барышня! В море офицеры часто застолья собирали. У одного мичманский стаж кончился и ему присвоили лейтенантское звание, другой «Владимира» получил, у третьего именины, у четвёртого — годовщина добровольного отделения тёщи от семьи, у пятого, пока был в море, родилась дочка — поводов достаточно, и господа офицеры обязательно собирались в кают-компании. Без общения в море никак нельзя, постоянно должен звучать клич: «К столу!» Первый тост обычно произносили за тех, кто плавает, второй — за тех, кто на земле, это закон. А самый последний тост — за крыс, которые живут на корабле. Чтоб поменьше харчей хавали, чтобы жить давали, а то иная крыса может побольше нашего боцмана харча смолотить. Боцман у нас большой, как подводная лодка, ест, будто стадо коров, когда садится за стол, то в диаметре в десять метров всё вокруг выедает, — Сорока увлёкся, его понесло. — Усы у него, как проволока, длинные и жёсткие. Когда он спит, мы их гвоздями к стенкам прибиваем, вешаем бельё и сушим.
— Ой, как здорово! — Маша прыснула в кулачок, веснушки разбежались по её лицу. — А вы не путаете божий дар с яишницей?
— Простите, как вас величают?
— Машей.
— А по батюшке?
— Можно и без батюшки. Маша, Мария… И всё.
— Покорнейше благодарю! — Сорока вскочил со стула, на который его усадила Маша, и лихо щёлкнул каблуками. — Меня тоже можно без отчества. Вы знаете, что такое «божий дар» и что такое «яичница»? — На лице Сороки возникла широкая беспечная улыбка, он вернулся в привычное своё состояние, в котором он был всегда и для всех кумом и братом, выручальщиком, другом, прошёлся ладонями по груди. — Яичница — это яичница. Она бывает хороша, когда из куриных яиц приготовлена, а не из старого яичного порошка, который мы получали на фронте, я бы того, кто придумал яичный порошок, сослал в Сибирь. Чтобы дядя подумал, то ли он сделал.
— Сейчас вообще нечего есть.
— Лучше ничего не есть, чем питаться этим порошком. А божий дар — это вот что, — Сорока сложил вместе два кулака, постукал ими друг о друга. — И нет тут ничего хулиганского, Маша. То самое, из чего берёт начало его величество человек. Так и эта ваша… — Сорока покосился на отодранный от бекеши рукав, — ваша розовоносая животина, на настоящую крысу она похожа не больше, чем заяц на кенгуру. Это было просто милое существо. Вот крысы на пароходах — это крысы! Это ого-го какие звери! — Сорока широко развёл руки в стороны — жест рыбака, повествующего о своих удачных уловах, — по палубе когда идёт — все собаки в сторону шарахаются, топот такой, будто капитан сердится или ещё кое-что повыше: сам боцман, которому зубы вышибить зазевавшемуся матросу — раз плюнуть! Глаза красные, — не эти кроличьи… У вашей крысы были симпатичные кроличьи глазки, — Сорока через плечо посмотрел на рукав, лежащий на полу, — добродушные. А светятся, будто в них налит расплавленный металл, усы, словно мётлы у дворника, по полметра, в разные стороны торчат, хвост длинный, голый и не дай Бог на него наступить. Что тогда бу-уде-ет… Ой! — Сорока схватился руками за голову, сдавил её, помотал, подёргал из стороны в сторону, словно тыкву. — Нехорошо будет. Нет никакой силы, чтобы справиться с крысами, поселившимися на пароходе — не существует её! Крысоотбойники ставят — не помогает…
Неужто крыса такое могущественное существо? Про крысоотбойники Маша — неморской человек — никогда ничего не слышала. А вещь это простая, как объяснил ей Сорока. Пришвартовывается судно к бетонной портовой стенке, стоит малость поодаль, чтобы не колотиться о бетон, не мять бока, на берег сбрасываются толстенные, в руку, канаты, которые петлею крепятся на чугунных тумбах, на эти канаты вешаются специальные фанерки с отверстиям — канат в такое отверстие продёрнут так, что фанерка может вращаться вокруг него, мир вокруг оси — это первая особенность крысоотбойника. А вторая — отверстие пробито не по центру фанерки, а сдвинуто к боку. Получается таким образом две стороны — одна высокая, другая низкая. Устанавливается фанерка на канате высоким бортиком вверх. Получается полоса препятствий — фанерный заборчик. Считая, что пароход вот-вот уйдёт, крысы спешат как можно быстрее попасть на него и занять выгодные места, ползут и ползут по канату. Вот и первая полоса препятствий — поднятый вверх высокой стороной крысоотбойник. Крыса шустро карабкается на фанерку, спешит переваливать через гребень, фанерка переворачивается и крыса шлёпается в воду. Один ноль. Из воды ей уже не выбраться. Дорога одна — акклиматизироваться, купить по дешёвке на рыбьем рынке жабры и обратиться в донного жителя. Либо пойти на корм бычкам. Вторая крыса спотыкается на следующем отбойнике. Два — ноль! Третья на третьем. Три — ноль! Четвёртая — на четвёртом. И так далее.
В обязанности вахтенного входит постоянно поправлять фанерки, ставить их в рабочее положение. И всё равно крысы пробираются на пароходы. Заложена у них в крови любовь к морю, страсть плавать, ни качки они не боятся, ни бога Нептуна с его трёхзубым копьём — впрочем, копьё не для длиннохвостых, для других существ, — ни течей в дне, ни боцмана, который куда страшней нептуновых трёхрожковых вил; всё это — ноль без палочки для полуметровых, уважающих себя серых особей.
— Избавиться от крыс на пароходе можно только одним путём, — Сорока сделал грустные глаза, сдвинул брови, он словно бы из солнечного яркого дня переместился в вечер, в рассыпающийся печальный сумрак, когда все предметы теряют свои контуры, объёмы, делаются расплывчатыми, похожими друг на друга, — увы, одним путём: потопить пароход, — Сорока молитвенно сложил руки, приподнял их на католический манер, вознёс глаза вверх, в следующий миг пробежался ладонями по груди, — либо завести крысака! Знаете, революционная гражданка Маша, что такое крысак, а? Крысак — очень серьёзная фигура в мире этих вот самых… — Сорока, бросая взгляд вбок, вывернул глаза, как штурвал парохода, щёлкнул пальцами. — Крысака надо вырастить и воспитать, как любимого ученика. Делается это следующим образом. Отлавливается десять корабельных усачей — желательно мужского пола, сажаются в одну клетку. Не в такую хилую, какие попадаются в магазинах для канареек, — Сорока сузил глаза до презрительных кривоватых щелочек, тщательно поморгал ими, словно хотел выдавить слезу, — эту клетку они схряпают без запивки, а чтоб прутья были во! — Сорока сжал пальцы в кулаки и вздёрнул обе руки. Бицепсы у него были могучими, под кожей бугрились жилы, Маша поняла, если гость ахнет бугая кулаком в лоб, у бугая запросто копыта с ног отшнуруются, либо он вообще свои голенастые конечности в сторону откинет — силён был Сорока. — Иначе перегрызут! Сажают, значит, десять крысиных мужиков в одну клетку, запирают и не дают им жрать. День мужики сидят, терпят, два, на третий начинают поедать друг друга — вначале одного схарчат, потом второго — и так далее, по цепочке. Наконец, остаётся один — самый здоровый, самый сильный. Зубы у него такие, что дно у парохода прогрызёт, глаза светятся, как прожектора — страшный, словом, дядя. Вот тогда крысака и выпускают на пароходе на волю. А он ничем, кроме крыс, уже не способен питаться. Какого усача ни встретит — обязательно слопает. Ваша крыска для него — ну как жаркое из нежнейших сортов черешни. Варенье. Слаще сахара.
— Ну, такие истории не для чая, — сказала Маша, — после них никакой кусок в горло не полезет.
— Ясно, не для чая, — согласился Сорока, — я и не для чая рассказывал. Я просто так, для вашего общего развития, чтобы знали, что есть на свете такие верные люди, как матросы, — Сороке вдруг представилось, что идёт он с Машей по главной улице Кронштадта, которая до революции была запретной, а сейчас по ней гуляют без ограничения — сколько хотят матросы, столько и гуляют, — и Маша цокает каблучками рядом, красивая, тонкая, с благородными манерами, ну барыней, только барыня новая, революционная, из простого люда, — а навстречу братаны топают… При виде сэра Гея тормозят разом и раскрывают рты: вот так гражданин Сорока, вот так парень не промах! И где только рождаются такие девушки, как спутница их верного кореша?
И к Сороке за справочкой: оставь, гражданин, адресочек, как только металлом закончим брякать, так обязательно на родину этой милахи всем составом мотанём. А Сорока для друзей рад стараться, он что хочешь для них сделает. Жизнь отдаст!
— Вы у моего хозяина служите? — обрадованным, оттого что у Сороки посветлело лицо, голосом спросила Маша.
— Нет, — коротко ответил Сорока.
Лицо его оставалось светлым недолго, горечь сморщила губы, лоб перерезала вертикальная складка. Маша отметила, что эта складка старит матроса.
А Сорока думал сейчас о Кронштадте, ему очень хотелось попасть туда вместе с Машей. Он сказал, что кронштадтский, а это значит, он там живёт, а он там давно уже не живёт. И никому не ведомо, станет ли когда жить — возможно, ему с разными Тамаевыми, со Шведовыми да с хозяином этой милой девушки придётся снова бежать в Финляндию — ведь за деятельность их красные спасибо не скажут. «Спасибо» будет весить девять граммов, хорошо отлитых по отработанной форме и одетых в красную нарядную рубашонку — в медь.
А хороша была жизнь когда-то в Кронштадте, где все с братвою делилось пополам; и сухари, и колотый «постный» сахар, поскольку другого не давали — священники боялись, что плавсостав оскоромится, и глушённая рыба, пойманная ведёрком за бортом, и продувающий насквозь ветер, и бой склянок, и тревожное пламя костров, когда замерзали во время ночных дежурств, и общая соль кисета, и ледовая крупка, сваливающаяся за шивороты с небес — это была жизнь. Даже в Финляндии на зимовье кораблей и то была жизнь — а сейчас? Большая, пахнущая пылью квартира, внезапные уходы, приходы, всё время надо таиться, слушать каждый звук — жизнь, как у крысы, которую Сорока только что ухлопал…
— Прости меня, Маша, — Сорока покашлял в кулак, собираясь с мыслями, неожиданно покраснел, его обдало изнутри жаром, на лбу выступил пот. Поймал её вопросительный взгляд и решился: — Можно мне повидать вас ещё раз?