Испуг вскоре прошёл, младший Таганцев обрёл нормальный цвет лица, руки у него перестали трястись, появился аппетит, мозги начали работать немного лучше — в чека их не отбили, и Владимир Николаевич решил создать свою организацию, более серьёзную, чем «Национальный центр», во всяком случае такую, чтобы её не смог раскрыть первый попавшийся дворник или сборщик костей, поставляющий свой товар на пуговичную фабрику и в артель по изготовлению мыла и клея одновременно. Главное — вопрос конспирации, чтобы никто ни гу-гу, чтобы все секреты находились в шляпе и не выпадали из неё вместе с волосами.
После этого и возникла «Петроградская боевая организация». В первую очередь Таганцев-младший включил в неё своих друзей-геологов, потом кое-кого ещё из мира науки, затем военных, и пошло, и поехало… Дело «дошло и доехало» до того, что в организацию вступило несколько монархически настроенных домохозяек, следом — пара человек, совмещающих должность дворника с постом «ночного директора», как в ту пору величали сторожей, ночующих в конторах на директорских столах, далее — все, кто хотел.
Главное в их деле — секретность, считал Таганцев, всё надо вершить так, чтобы даже кусачие петроградские комары ничего не знали, не говоря уже о мухах и прочих летающих и ползающих существах. В том числе и те, кто носит потрескавшиеся кожаные тужурки. Победа в конце концов придёт обязательно — советская власть задерёт лытки вверх.
А пока Таганцев жил раздвоенной жизнью — ходил на работу в Сапропелевый комитет, служил большевикам, поставлял на столы комиссарам нужные бумаги, выкладывал свои соображения по части добычи торфа — это было днём, а вечером встречался с военными, колдовал над картами, думал, как бы половчее спихнуть бывшего отцовского студента с кресла, которое тот занимал, из Смольного прогнать петроградских комиссаров и развернуть государство в другую сторону, поставить на новые рельсы — хватит паровозу загонять вагоны в тупик.
Таганцев-младший нашёл тропку, ведущую в Великое княжество Финляндское, ставшее самостоятельным государством, с помощью двух бывших офицеров, ныне считающихся красными командирами, прорезая дверцу в пограничной полосе, — создал так называемое окно и удовлетворённо потёр руки: теперь закордонная помощь польётся в Петроград рекой — и деньги у них будут, и оружие, и даже золото, если оно, конечно, прибьётся сюда. Зарубежные центры ничего не пожалеют для того, чтобы здесь, в Советской России, заполыхал пожар.
Об этом самом окне и предупредил Костюрина начальник разведки — об окне стало известно гораздо раньше, чем в прорезанной дырке появился первый посланец.
Посланец проник в Питер без всяких приключений, всё прошло на удивление гладко, так гладко, что Шведов, — а первый бросок через окно в Совдепию совершил он, — даже не поверил этому: неужели ничего не произойдёт по дороге и даже не удастся пострелять?
Нет, ничего не произошло. Шведов, который уже полтора года не был в Петрограде, изумлённо оглядывался, всматривался в лица встречных людей и совал руку под полу пиджака, где у него был спрятан маузер. В любое мгновение он готов был выдернуть оружие и открыть стрельбу.
Но стрелять не пришлось. На питерских улицах Шведова также никто не остановил. Хоть и обладал посланец белого зарубежья острым взором, хоть и хвастал иногда, что может различить пулю в полёте, а не засёк неотступно двигавшегося за ним невзрачного человека в кепке-восьмиклинке, тогда входившей в моду в рабочем Петрограде, небрежно помахивавшего прутиком — шлёпал тот человек себя по штанине и засекал всё, на чём останавливал свой взгляд Шведов.
С трамваем Шведов связываться не стал, он рассчитывал только на «свои двои», обутые в крепкие, сшитые из яловой кожи сапоги: прошёл одну улицу, вторую, влился в плотный людской поток, запрудивший третью улицу, свернул на улицу четвёртую — он шёл к профессору Таганцеву.
На четвёртой улице, тесно застроенной длинными, облупившимися за годы Гражданской войны домами, из подворотни — какой именно, Шведов даже не засёк, — вылезла невысокая черноглазая девчушка, похожая на знойную евреечку, окликнула негромко:
— Дядечка!
Шведов стремительно сунул руку под полу пиджака.
— Хлеб есть?
Сощурившись недобро, Шведов произнёс наставительным тоном:
— Хлеб надо заработать.
— Я не бесплатно, дядечка, — воскликнула евреечка и ловким движением подняла платье. Под платьем ничего не было — ни рубашки-комбинашки, ни трусиков, голенький лобок был покрыть едва приметным чёрным пушком.
Шведов брезгливо сморщился.
— Сколько тебе лет?
— Это неважно, — высокомерно произнесла девчушка.
— Довели страну большевики, — Шведов сплюнул под ноги и потопал дальше. Исходила от него некая сила, которая одних притягивала к нему, других отталкивала, жёсткое плоское лицо его часто меняло выражение.
— Дядечка! — послышалось у него за спиной.
Шведов поморщился недобро, обернулся: за ним, неслышно ступая по асфальту ногами, обутыми в самодельные тапки, сшитые из брезента, увязалась евреечка.
— Ступай отсюда! — грозным приказным тоном произнёс Шведов. — Ну!
— Я недорого возьму, дядечка, — умоляющим голосом проговорила евреечка…
— Сказал тебе — ступай отсюда! — Шведов увидел, что у железной ограды, которой был обнесён крайний дом, обломился один прут, ухватил его поудобнее и через мгновение выломал с корнем — сила у Шведова имелась, недаром он по утрам баловался двухпудовыми гирями, — сжав зубы, он завязал прут в восьмёрку и бросил под ноги онемевшей евреечке. — Не ходи за мной!
Девчушка остановилась, всхипнула, а затем презрительно бросила ему вслед:
— Дурак!
Через полчаса Шведов оказался у дома, в котором жил руководитель «Петроградской боевой организации», остановился у среднего подъезда, внимательно огляделся, стараясь не пропустить мимо своего взгляда ни одной детали. Засёк двух старух, вынесших из дома скамейку и усевшихся на неё с двумя поллитровыми банками семечек, — лущили они подсолнуховые семена с такой скоростью, что плотные струи шелухи непрерывно летели в обе стороны — работали старухи, как машины; следом остановил взгляд на цыганке, гадавшей по ладони какому-то работяге, похожему на угрюмого чёрного коня; потом — на стае беспризорников, подбивавших ногами зоску — свинцовый пятак с прикреплённым к нему куском собачьей шкурки, это было сделано, чтобы зоска лучше летала и была управляема; двух подвыпивших мужиков с газетными кульками на плешивых головах — видать, ремонтировали дядьки чью-то квартиру, кульки на бестолковках не держались, постоянно съезжали набок — он ничего не пропустил, опытный человек Вячеслав Григорьевич Шведов, и ничего опасного для себя не засёк.
Стоять, светиться на улице не было никакого резона — те же старухи, любительницы подсолнуховых семян, могут запросто сдать его, и Шведов, в последний раз окинув оценивающим взглядом улицу, неспешно вошёл в подъезд.
Хвоста не было — он был в этом уверен. В подъезде постоял с полминуты, прижавшись спиной к холодной батарее — привыкал к полумраку, чутко слушал пространство; а вдруг наверху тоже кто-нибудь стоит, дышит нервно, прогоняя затхлый здешний воздух через две сопелки, Шведов обязательно его засечёт и уйдёт, даже не заглядывая в квартиру к новоявленному петроградскому подпольщику, но ничего подозрительного не заметил. Подъезд как подъезд, только очень сильно пахнет мышами — видать, на чердаке лежит слишком много книг, вот мыши и употребляют их потихоньку на завтраки и обеды. Не обнаружив ничего опасного, Шведов поднялся по лестнице наверх, к квартире, где жил профессор Таганцев.
Шаг его был твёрдым и одновременно бесшумным, в армии ходить так умеют, наверное, только пластуны: особая категория людей, которая и в разведке преуспевала, и города малым числом брала, и войны выигрывала — прообраз нынешнего спецназа.
У дверей квартиры Шведов также остановился, послушал: что там внутри, в самой квартире?
Тихо. Шведов решительно протянул руку к бронзовой бобышке звонка, с силой крутанул её. Потом крутанул ещё два раза, послабее, много слабее, таков был условный сигнал: один длинный звонок и два коротких.
3а дверью скрежетнул ключ, и на пороге возник невысокий, начавший полнеть человек с приятным улыбчивым лицом, плотными, хорошо выбритыми щеками и прищуренным, будто он заглядывал в орудийный ствол, взглядом.
— Отец просил передать вам, что он на два дня уезжает в Москву, — неторопливо проговорил Шведов. Это был пароль для связи, так было обговорено, Таганцев сам придумал этот пароль. Отзыв: «Спасибо, я об этом уже знаю», его Шведов также запомнил хорошо, из головы ножом не выскребешь.
— Спасибо, я об этом уже знаю, — с облегчением произнёс хозяин квартиры, посторонился, пропуская гостя в прихожую.
В доме было тепло, в прихожей стояли две переносные деревянные вешалки с круто изогнутыми рожками, похожими на ветки диковинного дерева. Шведов повесил на один из рожков свою фуражку.
— Прошу вас! — по-птичьи вздёрнув голову, пригласил Таганцев, рукою показал на проход, ведущий в кухню.
Шведов молча склонил голову и, сосредоточенный, прямой, неожиданно переставший излучать силу — он вновь погрузился в себя, и это Таганцев тоже почувствовал, — первым проследовал в кухню, сел на старый венский стул, стоявший у круглого деревянного стола с поблеклым и кое-где уже облезшим лаком. Стол был накрыт чистой льняной скатертью. Впрочем, неказистая скатерть эта была мала, Таганцев невольно поморщился: вечно Маша эта на всём экономит — гостей принимать неудобно, но в следующую минуту одёрнул себя.
— Извините! — пробормотал он неловко, как-то боком придвинулся к печушке, распахнул тяжёлую, отлитую из чугуна дверцу. — Эта машина такая: не подтопишь — не согреешься, — кинул в слабо горевшее нутро ещё два тёмных брикета.