— Да вы сядьте, сядьте, товарищ Иванов, — как можно мягче проговорил он.
— Сколько их было? — спросил Остапчук, поправил чёлку на лбу.
— Трое.
— А почему вы не стреляли в них? — голос Остапчука сделался строгим, — это же граница!
— Не имел права, — уверенно заявил Иванов, — это нарушение. Финны потом визг подняли бы такой…
— Почему?
— Вы же сами сказали — граница! — немного помявшись, ответил парень. — Как же я могу стрелять в ту сторону границы?
— А вступать в переговоры с врагами революции можно? Даже если они находятся по ту сторону границы? Ладно, ладно, в принципе вы всё сделали верно, — голос Остапчука снова помягчел. — Если не здесь, так в другом месте они бы снова возникли. Лучше уж знать, где они возникнут, чем ждать вслепую. А почему они выбрали именно вас? Почему никого другого?
— Этого я не знаю. Думаю, что случайно.
— Вряд ли, вряд ли, — задумался Остапчук, — может, у них есть какая-нибудь информация о вас, а?
— Отца у меня нет, двух братьев убило в германскую, мать живёт в Торжке; сестра ещё есть, она в Москве. Замужем за слесарем с кожевенного завода. Вот все мои налицо, можете проверить.
— Значит, считаете, что вышли они на вас случайно?
— Случайно. Могли бы выйти на другого, но в наряде стоял я, — Иванов почувствовал недоверие в вопросах Остапчука, забеспокоился.
Сквозь оконца штабного помещения проникал слабенький вечерний свет, солнце выползло из-под тяжёлой ватной наволочи, повисло над горизонтом, сквозь редину сосновых стволов протиснулся одинокий прощальный луч, косо ударил в стёкла, но внутрь не проник, ушёл дальше — от луча остался лишь печальный отсвет.
— Ну, насчёт того, что можно вступать в общение с врагами революции или нельзя, с Ивановым уже речь была. Красноармеец Иванов строго предупреждён, а насчёт того, что может получиться из этих дипломатических переговоров, разговор тоже был, товарищ Остапчук, — сказал командир отряда.
— Интересно, поверили они тебе, красноармеец Иванов, или нет, — Остапчук подошёл к оконцу. Во дворе происходила выводка лошадей, старых, с крупными разбитыми копытами и увеличенными от тяжёлой работы коленями. Других лошадей у пограничников не было. — А что, если не поверили?
— Не знаю, — замкнуто проговорил Иванов.
— А наводки у них на этой стороне не могло быть?
— Если в отряде, то исключено! — сказал командир отряда. — За своих я ручаюсь. Но если где-то на стороне, то может быть. — Он поднялся из-за стола и тоже подошёл к оконцу.
Крестов сделал знак Остапчуку: хватит!
Небо уже затянулось ватной портьерой, плотно, без помех, в которые могли бы глядеться звёзды, без чистого пространства, природа поскучнела, сделалась мрачной, глухой к любому зову, к любому стону — не достучишься, не докричишься. Лицо командира потяжелело. Вновь предстояла трудная ночь, в которой всё могло случиться. Ну хоть бы одна свободная щель — нет, всё беспросветно.
Угрюма и мрачна северная природа, от земли, от камней, от толстых стволов деревьев в любой, даже в самый жаркий день тянет сыростью, холодом, плесенью. Плесенный дух исходит от одежды, от стола с табуретками, что стоят в штабе, от лошадей, от стен, этот стойкий щекотный запах исходит даже от воздуха.
— Пока не стемнело окончательно, надо бы съездить на место, — сказал командир отряда Крестову.
Вышли на крыльцо. Остапчук неожиданно ловко взлетел в седло, будто всю жизнь занимался этим, командир отряда одобрительно глянул на него.
— Лихо! А я думал, что вы из бывших чиновников. Или из рабочих, которые коней видели только на картинке.
— Так оно и есть, я из бывших рабочих, — сказал Остапчук, — только детство у меня было деревенское, среди лошадей.
Крестов забрался в седло тяжело, он был специалист по другой части. Выехали. По дороге, едва видной в сумраке, углубились в непривычно тихий недобрый лес — ни птичьих вскриков, ни шорохов, ни скрипа стволов — даже листва, и та, замёршая, не шумела — листья были будто деревянные. Крестов щурился, ловил глазами мохнатые тени. Ему казалось, что тени эти должны двигаться, но они, тупо огрузнув в тишине, были неподвижны, и Крестов, глядя на них, нервничал — чудилось, что в тёмных еловых лапах устроены особые скрадки, в которых могут находиться люди.
Командир отряда молча ехал впереди. Он знал дорогу и такой пустяк, как тени от еловых ветвей, его не волновал. Минут через двадцать он свернул в сторону, въехал в мокрый березняк и остановился на краю большой задымленной поляны — на неё с верхов пополз туман, скопился в траве, а может, туман вообще рождался здесь, на этой полянке, слоился, слипался пластами, а когда его набралось достаточно, начал ползти по лесу, забился в низины, обвис на траве и ветках.
— Это здесь, — сказал командир отряда.
Поляны не было видно, она только ощущалась — по дуновению холода, у которого не было на пути стволов, по пару, тянувшемуся от земли, — он шёл из дальнего угла поляны, тихо полз над травой, шевелился, холодил лицо, по чувству пространства, которое всегда возникает у человека, когда он выходит из леса на опушку. Даже если он будет стоять с закрытыми, с завязанными глазами, всё равно ощутит это пространство.
Здесь произошла встреча Иванова с неизвестными, здесь предполагалось поставить засаду.
— Откуда они пойдут?
— С того вон края, — командир ткнул рукой в ночь, — точно с противоположной стороны.
Крестов перегнулся в седле, стараясь снизу посмотреть наверх, но ничего не увидел — темнота была вязкой, плотной, неприятно маслянистой, как мазут. Хоть и был Остапчук приучен к холоду, а мышцы пробило чем-то стылым, резким, он передёрнул плечами.
— Хорошее место! — Крестов прикинул примерно, как могут развиваться события, и место ему понравилось ещё больше: группа, идущая из Финляндии, должна будет как раз по березнячку, который они только что одолели, выбраться к просёлку — протоптанной сквозь лес дороге, с просёлка можно уже уходить в любую сторону. Но этой полянки им никак не миновать — она стоит точно на пути. — Отличное место! Теперь посмотрим, где эти люди облюбовали себе дыру.
— Тоже поляна — чуть поменьше, мокрая, деревья редкие, наша сторона просматривается далеко.
— А финская?
— Там чуть посуше и видно хуже.
— Вы не задумывались, почему они вступили в переговоры? А не проще ли им было убрать нашего часового?
— Нет, не проще. Последствия непредсказуемые. Для этого им надо иметь хорошего наводчика, который знал бы каждый куст и каждый камень, а такого наводчика, товарищ Крестов, у них нет.
Граница была как граница, невидимая черта, помеченная редкими полосатыми столбами, многие из которых были выдраны, смяты — потом всё пришлось ставить вновь, — тихая, настороженная. Земля слилась с темнотой, небо стало землёй.
— Вот та самая полянка, — шёпотом произнёс командир отряда. — Высовываться из ельника не будем, лишнее движение здесь ни к чему. Если что почуют — в жизнь не появятся.
— Это верно, — также шёпотом, соблюдая тишину, проговорил Крестов. — Подстраховка нужна обязательно. Мало ли что! — произнёс он неопределённо.
— И это продумали!
— Поехали назад, — сказал Крестов.
Молча повернули лошадей.
Из канцелярии заставы Крестов доложил в Петроград, что дырка выбрана неизвестными по всем законам «замочных скважин» — просматривается только одним часовым, со стороны никто не может помешать. На случай, если враги вздумают сломать ключ, приготовлен запасной, а на выходе группы — удобная развязка. Встреча будет приготовлена достойно.
— Можно начинать операцию, — разрешил по телефону Алексеев.
До появления группы оставалось три дня. Это время Крестов и Остапчук провели на заставе, влезали в детали, надоедали пограничному начальству, мозолили глаза красноармейцам — характер у них, особенно у Крестова, был нудный, тягучий, прицепившись к чему-нибудь, долго не могли отстать, пытаясь докопаться до сути. Но до сути надо докапываться в главном деле, в явлении, в человеке, а чего докапываться до сути, когда у красноармейца, например, оказалась ржавая винтовка? Тут суть одна — просто человек неряшлив, не привык блюсти себя, и никакой угрозы революции в этом нет.
Вечером они приходили в штабной домик, из которого попахивало теплом и дымком, но и тепло и дым не могли справиться с очень цепким и очень устойчивым плесенным духом, насквозь пропитавшим всё, и теребили командира отряда:
— А чего ночи такие глухие — луны нет?
— Старая луна умерла, новая не народилась — пора межлуния. Когда будем проводить операцию, месяц должен зародиться. Глядишь, малость подсветит, — улыбался командир, оглаживал рукою седые волосы. Ему хотелось сказать Остапчуку с Крестовым что-нибудь резкое, особенно Остапчуку, попросить, чтобы те не мешали, не дёргали людей попусту, не нудили, но командир каждый раз обрезал себя, — да и побаивался он чекистов. Будучи храбрым в атаке, в бою, он терялся в вещах простых, штабных, бытовых.
— Надо, чтоб подсветил, — приказным тоном обронял Остапчук.
Но как же приказать юному, прозрачному, ещё слабенькому месяцу, чтобы он раздвинул неряшливое грязное поле многометровых облаков и бросил свой дрожащий неровный лучик на ночную землю?
— Хорошо, я напишу такой приказ, — наконец, не выдержал командир отряда, крикнул зычно: — Писарь!
— Не нужно писаря, — вяло отмахнулся Остапчук.
В свете фонаря он увидел, как по невысокому деревянному забору идёт облезлый, с оттяпанным по самую кочерыжку хвостом кот; часовой, перевесившись через край сторожевой вышки, заинтересованно смотрит на кота. Кот хоть и был гимнастом, а шёл нетвёрдо, будто бы хватив чего-то крепкого, пару раз чуть вообще не соскользнул с забора вниз, кое-как удержался, зыркнул зелёными светлячками глаз в темноту и пополз дальше, — и очень уж он напоминал Остапчуку врага. Те тоже вот так тихо, гибко, бескостно, не оставляя следов, по краю забора пытаются пробраться на нашу землю, ловчат, извиваются, когда на них ложится тяжёлая ладонь рабочего красноармейца, кричат и кусаются, и ему захотелось пристрелить этого дряхлого облезлого кота. Показалось, что это сделает красноармеец, но тот продолжал смотреть на кота, движение по забору для него было единственным развлечением, а сам кот — единственным нарушителем, и тогда Остапчук потянулся к деревянной кобуре маузера, висевшего у него на боку. Но вовремя спохватился, выругался: