Вдалеке послышались шаги. Тамаев прижался к стеклу, чтобы рассмотреть идущих, побледнел.
— Ах ты, господи! — пробормотал он обмякшими губами, хотел вышвырнуть в форточку окурок, но подумал, что окурок этот засекут идущие, смял его в руке и, совершенно не ощущая боли, того, что горящий табак с шипеньем прилип к коже, машинально сунул в карман — себя Тамаев почти не контролировал, у него одна мысль забилась в голове: как бы уйти! Ввинтиться в пол, в щель, забраться под плинтус, обратиться в паутину и прилипнуть к потолку, стать невидимым… Только вот как это сделать?
Он метнулся в комнату, схватил бушлат, с ненавистью глянул на спящего Мишку: «Расскажет ведь всё сволочь! Придавить бы тебя», — беззвучно пронёсся мимо спальной — будить хозяйку он и не думал, без единого скрипа приоткрыл дверь, проскользнул в неё.
Ни улицей, ни проулком, ни подворотней уйти уже не удастся, шаги чекистов звучали недалеко. Всё! Уйти можно только верхом. Тамаев, зажав в себе дыхание, понёсся наверх. Хоть и шёл он бесшумно — научился передвигаться по-кошачьи ловко, без звука, жизнь этому научила, — а ему казалось, что идёт он с грохотом, оглушала кровь, нервно отдающаяся в ушах, оглушал страх.
Тамаев почувствовал, что ему страшно, он ощутил это каждой клеточкой кожи, ощутил всем телом.
— Ах ты, Гос-споди! — вновь беззвучно выдохнул он. — Только бы чердак не был закрыт, только бы чердак не был закрыт! Кто выдал, кто? — выплюнул он вертевшийся на языке вопрос. — Неужели всех морячков на кладбище арестовали и кто-то из них раскололся подчистую. А?
Шаги раздались в самом подъезде — громкие, чёткие, лицо Тамаева обмякло, сделалось неожиданно раздражённым, он схватился за карман, проверяя, на месте ли оружие, в следующий миг он замер с протянутой к низенькой чердачной двери рукой — вовремя сориентировался: чекисты в этот миг как раз остановились. Они слушали подъезд. Было всё-таки у Тамаева чутьё, реакции, хватка, раз он угадал этот момент.
Шаги зазвучали вновь, и Тамаев толкнул чердачную дверь. На счастье, дверь оказалась не закрыта.
Чердак был пустым, пыльным и очень сухим — щекотная пыль полезла в ноздри. Тамаев сжал пальцами нос, чтобы не чихнуть. Быстро огляделся — где можно спрятаться? Обычно чердаки бывают завалены разным хламом, рухлядью, старыми книгами, ветхой мебелью, этот чердак был на удивление чист, хоть шары катай. Спрятаться негде. Тамаев зажал в себе дыхание: не вылезать же на крышу. Если вылезет, засекут. Вес у боцмана солидный, под ногой, под телом обязательно прогнутся и загромыхают железные листы.
Он забрался на дощатый тамбур, на сам козырёк, прикрывающий чердачную дверь, распластался на нём, замер.
Через несколько минут Тамаев услышал хныканье — это выскочил на площадку разбуженный Мишка, завертелся волчком, стараясь вывернуться из крепкой руки, державшей его за воротник, а вот Раисы не было долго. «Шмон, видать, идёт», — догадался Тамаев.
Появилась и Раиса, испариться она не могла, шаги её были невесомыми. Мишка всхлипнул громко, заплакал, но, получив затрещину, стих.
— Надо бы весь подъезд осмотреть, — услышал Тамаев ломкий молодой басок, — всю лестницу!
— Подъезд не надо, а вот чердак надо!
Тамаев вытащил из кармана револьвер, прокрутил барабан, оглядывая задки патронов, тоскливо вздохнул — неужели не пронесёт? Вскоре шаги раздались под ним, отворилась дверь на чердак, и Тамаев увидел в щель круглую, коротко остриженную голову с круто оттопыренными ушами-оладьями. Тамаев сжался, набрал в рот воздуха и затих.
«Юнец, — подумал он, — а юнцы — народ беспокойный. Глядишь, полезет туда, куда не надо!» Но юнец не полез в пыльные углы, покрутил головой из стороны в сторону, потом нахлобучил на себя роскошную кожаную фуражку.
— Пусто! — прокричал он вниз. — Так пусто, что на рояле можно ездить.
— Спускайся! — скомандовал юнцу старший. — Вся команда на кладбище митингует. Тут никого и не должно быть, кроме мадам.
Через несколько минут чекисты ушли.
Выждав с полчаса, Тамаев тоже спустился вниз, на цыпочках миновал дверь квартиры, в которой они жили — а вдруг там засада? — бегом перебежал через улицу, в дом напротив. Один подъезд был закрыт на ключ, дверь во второй была приоткрыта на два пальца. Тамаев проскользнул в этот подъезд, притиснул за собой дверь, но она опять отжалась — в скрипучем механизме пружин, которые должны были возвращать дверь в нормальное положение, что-то нарушилось. Тамаев сплюнул и стал проворно подниматься по лестнице.
Чердак этого подъезда оказался закрытым — на медных аккуратных колечках висел маленький сундучный замок, который можно открыть ногтем. Тамаев открыл его цепкой и очутился на чердаке у слухового окна. Этот чердак был завален разным хламом — ломаной мебелью, досками, комплектами старых журналов, перетянутыми тонкой пеньковой верёвкой.
Устроившись у слухового окошка, Тамаев стал ждать. Он понимал, что организация рухнула, их кто-то заложил, раз чекисты узнали не только про квартиру Раисы Ромейко, но и про митинг на Польском кладбище. «Кто заложил, кто? — не отпускала Тамаева испуганно-тревожная мысль. — Кто выдал?» Он наблюдал за подъездом Раисы, за окнами её квартиры — не шелохнётся ли занавеска? Квартира была пуста, чекисты не оставили в ней засаду. «Кто выдал, кто? — Тамаев подумал о Сане Брине и решительно отмёл его. — Сорока? Он? Или барынька где-то проговорилась, кусок оглобли ей в дышло? Она может проговориться. И Сорока может. Жаль, не успели его убрать! Тьфу!»
Белая ночь подходила к концу, краски её постепенно угасали, таяли, рассвет был темнее ночи — в небе что-то переместилось, изнутри проступил тяжёлый свинцовый блеск, металл быстро окислился, приобрёл пороховой налёт, природа поугрюмела. На улице со звонким цоканьем прокатил извозчик, появились прохожие. Пронеслась пролётка на высоких рессорах, с шинами-дутышами. Лихач этот был дорогим.
Матросы так и не появились. «Значит, всех загребли! — решил Тамаев, сжал зубы. — Вот гады! Неужто всех похватали? Кто же заложил нас, какая тварь?»
Поняв, что он больше никого не дождётся, Тамаев решил уходить с чердака. Но куда? Он постучал кулаком по мясистой крепкой ладони. Вопрос, конечно, сложный — куда? Он же не государь-император, имеющий право выбора, — куда захотел, туда и отправился. Куда? Скорее всего, на Литейный, к Таганцеву. А если и там засада? «Поживем — увидим», — решил Тамаев и покинул чердак. Через чёрный ход, оказавшийся открытым. Из дома выбрался на малолюдную улочку. Перед квартирой Раисы Ромейко лишний раз показываться было нельзя. Хоть и не было в квартире засады, но чего светиться — береженого ведь Бог сбережёт.
Через полчаса он был на Литейном.
Действовал Тамаев по старой схеме: нашёл укромное место, из которого можно было наблюдать за квартирой Таганцева. В квартире были люди, за тонкими прозрачными занавесками несколько раз проскользнули тени, чьи именно, не разобрать. Тамаев ждал — другого выхода у него не было, только ждать. Обязательно яичко должно проклюнуться, кто-нибудь непременно появится на улице. А идти вслепую было нельзя: вдруг в доме чекисты?
Чувствовал себя Тамаев муторно, хотелось есть, в ушах появился звон. Он всегда появлялся, стоило боцману чуть оголодать, даже задержка на один час рождала этот режущий голову звук, мышцы поражала слабость — ноги начинало потряхивать, походка делалась неровной, дудка — серебряный инструмент боцмана, — сама выпадала из рук, изо рта, когда он подавал команду. Голодный девятнадцатый и двадцатый годы не изменили Тамаева, организм его продолжал требовать своё, да и Финляндия не шла в сравнение с Россией — финны жили сытно.
Он позавидовал поре безмятежных морских зимовок в Гельсингфорсе, ему захотелось вернуться назад. Боцман не был одинок в этом желании, многим хотелось вернуться назад, в прошлое.
Долго не сводил Тамаев мрачного взгляда с окон таганцевской квартиры; в нём словно бы всё остекленело, затвердело, не было ни страха, ни злости, ни усталости, только звон раздирал уши да слабели мышцы. Если бы сейчас понадобилось пробежать метров сто, он не смог бы, завалился на половине дороги. «Чёртово брюхо! — устало подумал он. — Как всё прочно связано с желудком!»
Часа через два дверь подъезда, где находилась квартира Таганцева, отворилась, на улице появились двое в кожаных куртках, с маузерами на боку, с ними — глазастенькая молчаливая служанка, на которую Тамаев никогда не обращал внимания, не так уж она была хороша, а когда к ней начал цепляться Сорока, то она вовсе перестала существовать для боцмана. Теперь всё стало понятно.
Ну кто ещё в Питере ходит в кожаных куртках? Кроме тех, кто в них ходит, наводя страх? Он не мог понять, что же привело кареглазую служанку к чекистам? Родственные чувства, желание предать человека, из рук которого она брала хлеб — своего хозяина Таганцева, или ей за это заплатили продуктами и деньгами?
— С-сучка! — просипел Тамаев, решив, что Маша виновна в провале. Может быть, и не только она, может, уже образовалась целая стенка, может, там и этот фискал с птичьей фамилией, если его только не взяли на кладбище, может, и ещё кое-кто — всё может быть!
Кожаные куртки медленно прошли до поворота и, не оглядываясь, завернули за каменный купеческий дом с богатым мраморным портиком. Маша проводила их, постояла немного, радуясь теплу и свежему влажному воздуху, улыбнулась тихо и вернулась в дом.
— С-сучка! — повторил Тамаев, вытянул затёкшие ноги. — Погоди, заплатишь за всё, не отвертишься.
Он продолжал наблюдать за окнами. В квартире Таганцева было тихо. Никто не скользил за занавесками, тени исчезли, жизнь в доме едва теплилась.
«Засады нет, — понял Тамаев, — чекисты ушли и не оставили засады. А почему, спрашивается?»
На этот вопрос Тамаев не мог ответить, мог только догадываться. С одной стороны, у чекистов не хватало людей, с другой — Таганцева всё равно нет в Петрограде, он ушёл, а хватать случайных гостей, пришедших к служанке, не резон, с третьей — люди могли сесть в засаду вечером и ждать, когда к ним приплывёт настоящая рыба, не мелочь. В общем, всё это было неважным — важно, что засада на квартире отсутствовала, это Тамаев угадал безошибочно.