«Вот и всё, вот и всё… — сцепив зубы, кривился Лебедев на бегу, чувствовал, как тяжелеют, делаются чужими ноги, сердце, надорванное фронтом, стремится выскочить из груди. — Вот и всё!»
Сзади грохнуло три выстрела, но Лебедев на них даже не обернулся. Одна из пуль прошла совсем близко, жарко вспоров воздух около уха. Лебедев почувствовал её кожей, но не отшатнулся от пули, не шарахнулся в сторону и не пригнулся — это была не его пуля. Свою пулю он нё услышит и не почувствует. Когда она вонзится в тело, Лебедев уже будет мёртв. Он продолжал бежать вдоль чёрной чугунной решётки канала, размахивая сумкой и громыхая ботинками.
Чекист с косой чёлкой, выскочивший за ним из дома, снова дважды ударил из маузера. Лебедев не обернулся.
«Как же я налетел на засаду, как не почувствовал её, проклятую? Как не вычислил это рыло с бледными щеками и лбом, который охота опечатать конским тавром, как же я промахнулся? — думал он с досадой. — Вляпался, словно деревенский пастушок в коровий блин! И этот ещё… Стреляет гад! Вот рыло!»
На бегу Лебедев раскрыл сумку, вытащил из неё револьвер.
«У чекиста — он с маузером, — патронов куда больше, чем у меня, револьвер не тянет против маузера». Он затормозил, словно бы налетел на что-то, обернулся и присел на карточки. Два выстрела слились в один. В Остапчука попали обе пули. Он стрелял хуже бывшего флотского лейтенанта Лебедева. Остапчук с лёту проюзил по асфальту, что-то бессвязно сипя, налетел на решётку и бескостно повис на ней.
«Есть ещё порох в пороховницах, — Лебедев на бегу облизал сухие жёсткие губы, — и револьвер бьёт не хуже маузера».
Он промахнул канал, выбежал на горбатый пустынный мосток и очутился на Малой Невке.
Здесь же понял — не уйти! С двух сторон его обкладывали люди с оружием в руках — молчаливые, беспощадные, умеющие стрелять так же, как и он, — не то что мазила с косой чёлкой. Почему-то именно эту деталь — чёлка, прилипшая к влажному, словно бы изнутри испаряющемуся, с бледной пористой кожей, лбу, — он засёк особенно прочно, остро, хотя само лицо Остапчука уже смазалось — в глазах Лебедева, привыкшего, как и Шведов, засекать многие детали, оно не могло сохраниться. Лебедев закашлялся на бегу, покачнулся, подумал о себе, как о ком-то постороннем: «Всё!»
Услышав голос, пришедший из далёкого далека, будто с другой планеты:
— Сдавайся!
Этот далёкий безжалостный выкрик вызывал у Лебедева короткий смех, схожий с чахоточным кашлем. Он протестующе мотнул головой. Неужели бегущие к нему большевики — такие дураки, неужели думают, что он сделан из того же теста, что и они?
На бегу Лебедев засунул револьвер в сумку — он не простил себе этого, — круто размахнулся и бросил сумку в воду, по косой побежал к ближайшему дому, в котором темнел открытой дверью широкий грязный подъезд. Сумка отвлечёт преследователей, они кинутся за ней, распахнут рот — бывший лейтенант точно выиграет на этом минуты две. Для спасения ему большего не надо — только эти две минуты, и он оставит чекистов с носом.
Из кармана выдернул пакетик с порошком, развернул и на бегу, задрав голову, сыпанул порошок себе в рот — этот порошок взбодрит его, ему станет легче дышать, припустил с новой силой — у распахнутого подъезда должен быть открыт чёрный ход: из подъезда явно только что вывезли мебель или вытащили покойника, в крайнем случае он выпрыгнет через окно и уйдёт. Лебедев бежал прытко, словно козёл, и почти достиг цели, когда уже в подъезде из темноты на него спрыгнул человек, подмял. Лебедев закричал, услышав хруст собственных позвонков, полетел вместе с сидевшим на нём человеком вниз, так и не сообразив, что чекисты заманили его в открытый подъезд, как в ловушку. Так широко подъезд распахнули они специально для Лебедева. Детали этой операции продумывал человек, не менее сообразительный, чем Лебедев, — Алексеев.
В комиссариате милиции Васильевского острова, куда был доставлен беглец, удивились, найдя у Лебедева морфий, два несложных шифра, записную книжку, в которую секретной скорописью были занесены питерские адреса, инструкции финского генштаба и фальшивые документы на имя Ивана Корниловича Александрова.
А в портфеле, который Лебедев бросил в Малую Невку, находилась довольно мощная бомба.
Произошло это 29 июля 1921 года. Шведова чекисты пока не трогали — он наслаждался хорошей погодой, ходил по Питеру (все адреса и точки, где он бывал, засекали), обедал в коммерческих ресторанах, не жалея денег — были у него и царские, и керенки, и советские, всякие «дензнаки», словом; но всё это было обычной бумагой по сравнению с новенькими, словно бы только что отчеканенными, золотыми десятками; николаевские и александровские червонцы — это уже деньги, в голодном Питере можно было купить и ветчину со сдобным хлебом, и сало с английской консервированной колбасой, и банки с ананасами, привезённые из далёкого Сингапура.
Важно было понять, что в конце концов хочет Шведов, куда он протянет ниточку, которую тащит за собой из Финляндии? Алексеев вычертил на листке бумаги шведовские маршруты, задумался: рисунок маршрутов напоминал хорошо сотканную паутину. Покачал головой:
— Муха не пролетит!
Крестов скосил глаза в чертёжик, согласился:
— Плотно вяжет!
— Но что нужно сделать верблюду для того, чтобы не проскочить в ушко иголки?
— Не знаю, товарищ Алексеев, — недоумённо приподнял плечи Крестов. Ему не нравились такие шуточки.
— Завязать на конце хвоста узел, — Алексеев отвёл взгляд от чертёжика и азартно пощёлкал пальцами. — Вот сейчас такой узел ему и завяжем!
— И затянем.
— И затянем! — согласился Алексеев. — Но пока Шведов пусть ходит, пусть резвится. Червончиков у него, как вы думаете, много осталось?
— Если кончились, сбегает за ними в Финляндию.
— Э-э-э… Вряд ли мы ему это позволим, — не согласился со своим подчинённым Алексеев. — Сбегать в Финляндию… Нет уж. Но пока пусть по ресторанам ходит. Планы строит, пусть танцует, в общем, ясно?
Танец этот кончился очень скоро — раньше, чем предполагал Алексеев. Так сложились события.
Глава двадцать пятая
Хотя Кронштадт и считался для морских офицеров опасным местом — у всех в памяти сидел адмирал Вирен, к которому ночью пришли матросы, разбудили без всяких церемоний и прямо на лестничной площадке подняли на штыки, — а дышалось в Кронштадте легче, чем в Петрограде.
И всё равно Чуриллова тянуло в Петроград. К Ольге. И если выпадало свободное время, он шёл на «адмиральский причал», садился на дежурный катер и отправлялся в «стольный град», переставший быть стольным, — столицу перенесли в Москву три года назад.
В последний раз он приехал к Ольге, а там — этот человек, вызывающий оскомину, с лицом раздавленной тележным ободом селёдки и пышными казачьими усами (и когда он только успел их отрастить?) — Шведов. Несмотря на неприятие, Чуриллов был подчёркнуто вежлив со Шведовым, Шведов с Чурилловым — тоже.
— Я предлагаю сегодня пообедать в ресторане, — сказал Шведов, потёр руки, — я иногда захожу в «Крышу», там дивно кормят.
— Не возражаю, — весело отозвалась на предложение Ольга и так же, как и Шведов, потёрла руки. Повторение жеста кольнуло Чурилова, и чего Ольга нашла в этом человеке? Ольга перевела взгляд на Чуриллова, всё поняла и рассмеялась. Затем, словно бы поймав себя на чём-то, оборвала смех и спросила: — Олег, вы с Гумилёвым видитесь?
— Очень редко. Дважды был в «Цехе поэтов», встречал его, пообщались на ходу — говорили о пустяках, на том общение и закончилось.
— Жаль. Гумилёв — очень значительная фигура в российской поэзии.
— Я знаю это очень хорошо, — с неожиданной печалью произнёс Чуриллов.
— Олег Семёнович, а что вы скажете о настроениях, бытующих в среде кронморяков? — Шведову надоел пустой разговор о поэзии и ещё о чём-то никчемном, и он решил перевести его в другое русло.
— Абсолютно ничего.
— Как так?
— Отношения между офицерами и нижними чинами в Кронштадте очень натянутые, реальных точек соприкосновения друг с другом — почти никаких. Я с матросами общаюсь редко.
— Жаль.
— Кому как… Мне — нет.
— Я смотрю, вам не очень-то дороги интересы «Петроградской боевой организации», — жёстким тоном произнёс Шведов.
— Я очень далёк от всего этого, — сказал Чуриллов, — далёк от политики, далёк от споров, кто лучше, монархисты или большевики… Первые, по-моему, здорово устарели и всем надоели со своей гувернёрской чопорностью и неуёмными претензиями на трон, вторые слишком рано вылупились из яйца и начали задираться, как голозадые цыганята, но, на мой взгляд, и те и другие — не в ладах со временем, в котором живут…
Шведов, иронично дёрнув ртом, похлопал в ладони:
— Браво!
Чуриллов сделал вид, что ничего не заметил, — таковы были на сегодня условия игры, но про себя подумал неприязненно: «И чего он всё время аплодирует? Себе, что ли? Вот актёр погорелого театра!»
— А насчёт того, дороги мне интересы «Петроградской боевой организации» или нет, не могу сказать ничего определённого.
— Вы согласны нам помогать?
— Не знаю.
— Раньше вы были другого мнения. Гумилёв, например, нам помогает. Он написал великолепную листовку.
— Это личное дело Николая Степановича.
— А вы не хотите нам помогать…
— Я же сказал — не знаю, — с досадой произнёс Чуриллов. — Не готов ответить.
— Мужчины! Мужчины! — Ольга повысила голос. — Разойдитесь по разным углам ринга.
— Действительно, чего это мы? — Шведов улыбнулся неожиданно мягко. — Нас ждёт «Крыша».
Чуриллов прикинул, сколько у него с собой есть денег. Немного, но всегда, на всякий случай, он носил с собой золотую десятирублевую монету — эти деньги ходили в России лучше всех бумажных банкнот, даже лучше хрустящих «Катенек», лучше британских фунтов и французских франков. Имелась, правда, ещё одна серьёзная валюта — доллары САСШ, но с их хождением Чуриллов не сталкивался ни разу. Он перевёл взгляд на Ольгу. Как она скажет, так и будет.