ь она едет, иначе я выпущу себе кишки!
Часть пятая
29
Суфи приехал в лагерь на осле. Огромный лагерь беженцев из Афганистана, один из десятков таких же лагерей по всей Пешаварской долине недалеко от афганской границы, отличался от обычного афганского селения только гигантскими размерами и еще тем, что люди жили здесь не в глинобитных домах, а в палатках, сколоченных из ящиков и фанеры хибарах или просто под брезентовыми тентами. Но быт был таким же, как в селениях. По всей территории бегали тощие куры, козы слонялись в поисках давно вытоптанной травы, орали ослы, дрались и играли в «лямги» дети, женщины готовили на очагах скудную еду из тех консервов, которые выдавали в палатках Красного Креста и нескольких миссионерских организаций.
В ожидании прибытия этого суфи, который был среди афганских мусульман таким же, если не больше, влиятельным лицом, как любавичский ребе у американских религиозных евреев, Таня Гур, Элизабет и Джуди работали в католическом миссионерском госпитале, расположенном в четырех больших белых палатках с красными крестами на крышах. Активней всех была Элизабет. Не зная ни слова по-афгански, она могла часами разговаривать с постоянно поступающими из Афганистана ранеными, обожженными, отравленными газами детьми, врачуя их не столько лекарствами, сколько своей сердобольной болтовней. Она пела им простые детские песенки, она укачивала на руках осиротевших младенцев с гноящимися от напалма и отравляющих газов ранами. Иногда ей удавалось заставить расплакаться даже контуженных, онемевших от шока подростков.
Таня рвалась поехать навстречу суфи, который объезжал лагеря беженцев по случаю весеннего мусульманского праздника «рамазана». Но Майкл удерживал ее. «Не спешите, – говорил он. – Мусульмане не любят спешки. Пусть он приедет сюда, пусть увидит, что вы здесь работаете…»
Суфи въехал в лагерь на осле в сопровождении малочисленной свиты. Это был еще не старый, лет шестидесяти пяти, крепкий, с черной бородой мужчина невысокого роста. Ничего, кроме прошитой золотыми нитями чалмы, не отличало его одежду от одежды любого другого афганского старика. Но вокруг его осла было такое же столпотворение, как при въезде Папы Римского в Парагвай или Венесуэлу. Женщины в черных чадрах кричали, выли, некоторые в экстазе рвали на себе волосы, царапали себе лица. Впрочем, их можно было понять. Судьба отняла у них родину, землю, жилища, мужей, родственников, скот, искалечила их детей, и горе исходило от них в этом крике. Всегда безропотные, молчаливые и покорные, раз в году эти женщины могли вознести свой крик к Аллаху так, чтобы он – через суфи – услышал их горе.
Суфи медленно двигался в окружении орущей толпы женщин и громко молился, придавая всеобщему крику ритм речитатива…
Затем, уже в полдень он, конечно, посетил госпиталь. В госпитале у каждой койки с раненым ребенком стояла тарелка со сладкими пирожками. Это были дары не католической миссии, а тех самых женщин, которые рвали на себе волосы во время утреннего церемониального шествия суфи. Из скудных миссионерских пайков они сберегли какое-то количество муки и напекли к празднику пирожки с урюком, изюмом и орехами для своих и не своих раненых детей…
Суфи медленно обходил лежащих в койках детей, голых из-за жары, с обнаженными ранами. Больше всего здесь было детей, раненных минами, сделанными в виде игрушек-бабочек, которые сбрасывают советские вертолеты. Суфи клал каждому ребенку руку на голову, говорил какие-то скупые тихие слова.
Затем он молился, сев на коврик, постеленный на земляной пол. По мере молитвы голос суфи креп, нарастал, но ни в жестком его лице, ни в голосе не было слез. Майкл негромко говорил стоящим в стороне врачам и медсестрам слова молитвы, но даже и без его перевода можно было понять, о чем суфи просит Аллаха. Он не просил Аллаха исцелить раненых детей, он не просил спасти умирающих. Он просил одного – покарать русских.
Наградить их, их детей, внуков и правнуков такими же ранами, сжечь их дома и землю тем же напалмом, отравить их реки и их колодцы. Дети хором и все громче и громче повторяли за ним гортанные слова. Глядя на их обожженные детские тела, не заживляемые никакими мазями или лекарствами, гниющее мясо их открытых ран, изуродованные лица, руки, животы, ноги, трудно было не присоединиться к этой просьбе или вспомнить о христианском всепрощении. Элизабет шепотом повторяла слова молитвы, понимая не сами слова, а их смысл…
Наблюдая за сухим, чернобородым, суровым лицом суфи и слушая его страшную молитву, Таня поняла, что нелепо просить этого человека о снисхождении к какому-то пленному русскому солдату.
Когда суфи выходил из госпитальной палатки, Майкл негромко сказал ему несколько слов по-афгански и кивнул на стоящих рядом Таню, Джуди и Элизабет, одетых в темные, как у всех миссионерок, платья и белые, с красным крестом шапочки-косынки. Суфи ответил ему односложно и вышел. Майкл обрадованно повернулся к Тане.
– Он вас примет! Вечером…
Вечером они пришли в палатку суфи, поднятую на наспех сколоченном стариками деревянном настиле. Суфи сидел на широком ковре, по-мусульмански скрестив ноги. Жестом он пригласил их сесть. Таня, Джуди и Элизабет неловко сели на ковер. Майкл сел рядом, легко скрестив ноги на афганский манер. Очень коротко он по-афгански изложил суфи суть Таниной просьбы. Суфи ответил ему негромко, спокойно.
– Что он сказал? Переведите дословно! – требовательно сказала Майклу Таня.
– Он сказал, что они не террористы, они не продают пленных. Они отдают их даром всем, кроме русских. В любую западную страну, которая согласна их принять. Но этот солдат, ваш внук, сделал ребенка афганской девушке. Аллах не прощает насильников, даже мусульман.
– Переведите ему дословно, – сказала Таня, – Алексей не насильник. Больше того, он спас мальчика из советского интерната. Если бы он был насильником, он не привез бы мальчика в Афганистан, а бежал бы с ним другим путем. Через Финляндию, например. Но я не хочу спорить. И я ни о чем не прошу. Я предлагаю простой бизнес. Если они убьют Алексея, никому от этого пользы не будет. Но если они отдадут мне Алексея и мальчика, я открою здесь еще один госпиталь, на свои деньги. Здесь или в любом другом лагере беженцев. Врачи спасут в этом госпитале сотни афганских детей.
Майкл старательно перевел. Суфи зорко посмотрел Тане в глаза, сказал короткую, из нескольких слов фразу.
– Аллах не прощает грехи за деньги, – перевел Майкл.
– Скажите ему: эти деньги на госпиталь я дам не за грех Алексея. Греха не было. Я дам деньги на госпиталь для того, чтобы они не проклинали весь русский народ. Не русский народ убивает их детей. Кремль убивает, коммунисты. Пусть проклинают коммунистов – русских, нерусских, неважно. Госпиталь, который я открою, будет госпиталем русской православной миссии. И он будет не только на мои деньги. Я дам первые триста тысяч для основания фонда. Остальные я соберу у русской эмиграции на Западе. Нас, русских некоммунистов на Западе – больше двух миллионов. А славян на Западе – двадцать миллионов! У нас есть свои газеты, фонды, даже банки… Переведите дословно!
Майкл перевел. Суфи спросил его о чем-то.
– Он спрашивает, почему вы хотите получить этого мальчика, если он не сын вашего внука?
– Потому что у ребенка нет ни отца, ни матери, и я не хочу, чтобы он попал в мой госпиталь без ног или без рук. Мой внук спас его из советского интерната, я хочу закончить это спасение – спасти его от советской бомбы.
– Браво! – одобрил такой ответ Майкл и перевел его суфи. Суфи снова пристально посмотрел на Таню, что-то коротко сказал Майклу.
– Он хочет знать, почему он должен вам верить. А если вы получите своего внука и тут же забудете про госпиталь?
– Я – русская княгиня! При моем правительстве, то есть при царе, Россия и Афганистан были добрыми соседями. Но если моего слова ему недостаточно, я могу выписать первый чек. Аванс. Пятьдесят тысяч долларов… – Таня сунула руку в широкий карман своего черного миссионерского платья и вытащила чековую книжку.
– Подождите, – сказал ей Майкл и перевел суфи все, что она сказала.
Суфи коротким жестом пальцев приказал ей спрятать чековую книжку и впервые за все время беседы чуть улыбнулся – больше глазами, чем губами, скрытыми усами и бородой. Довольно долго говорил что-то Майклу.
– Что он говорит? – нетерпеливо спросила Таня.
– Он говорит, что, если вы действительно откроете такой госпиталь, он перестанет проклинать всех русских, а будет проклинать только русских коммунистов. Он говорит, что, если бы все русские были такие, как вы… Короче, пошли! – Майкл радостно поднялся. – Вы получите своего внука!
– А ребенка? – спросила Таня, не вставая.
– И ребенка!.. Пошли! Если вы такая богатая филантропка, может, вы и меня усыновите?
30
– К сожалению, миссис Гур, мы не можем впустить вашего внука в Соединенные Штаты, – заявил Тане помощник американского консула в Пакистане. – Он преступник, он убил двух человек. Неважно, что они были офицерами КГБ…
Он был очень молод, этот помощник консула – не старше тридцати. На нем был отличный серый итальянский костюм в узкую полосочку, белоснежная рубашка, модный и аккуратно повязанный галстук вишневого цвета с золотой застежкой. На правой руке, на тонких холеных пальцах – обручальное кольцо, на левой – перстень и темные часы, которые показывали не только время, но и частоту пульса. В кабинете была идеальная чистота, бесшумно работал кондиционер, на чистом столе стояли только телефон, письменный прибор с тремя остро отточенными карандашами, американский флажок и бронзовая фигурка статуи Свободы. Даже самому придирчивому взгляду не за что было уцепиться в этом лощеном молодом дипломате. За окном его стерильного кабинета ветер шевелил висящее на здании консульства тяжелое полотнище американского флага. Дальше были видны современные дома нового Исламабада – столицы Пакистана.