Анастасия Цветаева
Напротив пансиона находилась не сохранившаяся до наших дней кондитерская Юрлимана, куда девочки бегали покупать себе сладости: «Через солнцем залитый Бульвар-де-Гранси к зеркальным окнам кондитерской, к солнцем сбрызнутым витринам воздушных, эфирных, причудливейших, как из Шехерезады, сладостей, пирожных и тортов».
Пансионерок возили на экскурсии в горы, водили смотреть на народные лозаннские торжества: «Национальный швейцарский праздник – Fête des Bouchers (праздник мясников). Процессия в старинных нарядах, алебарды, бархат, позолота, музыка, знамена… Город разукрашен. Вся Лозанна на улицах. Мы под открытым небом, смотрим театральное представление».
В 1982 году по инициативе лозаннского профессора Кембалла (Kemball) на доме, где был когда-то пансион сестер Лаказ, установлена памятная доска.Не только частные пансионы были наполнены детьми из России, но и в Лозаннском университете училось большое количество русских студентов. Кстати, и среди профессоров были русские. Так, с 1881 года профессором физиологии здесь был Александр Александрович Герцен – сын писателя. А.А. Герцен, сын А.И. Герцена
О том, что учение как таковое стояло для студентов из России, как и в других швейцарских университетах, на втором плане, свидетельствуют воспоминания Ольги Лепешинской, поступившей на медицинский факультет в 1902 году. Муж, оставшийся в России, как вспоминает мемуаристка в своей книге «Путь в революцию», перед прощанием давал «последние советы и наказы и говорил: “Занимаясь естественными науками, помни и о политической работе”». Завет мужа не был забыт: «Вместе со мной в университете училось много других русских студентов, по тем или иным причинам не имевших возможности получить образование в России. Приглядевшись к ним и памятуя о том, что за наукой не должна забывать о партийной работе, я стала создавать из них социал-демократическую группу. Мы начали собираться, читать марксистскую литературу, обсуждать ее. Первое время занятия вела я сама, но вскоре почувствовала, что пороху мне не хватает. Тогда я обратилась к Плеханову, который жил тогда в Женеве. Самым бесцеремонным образом тормошила я его, приглашая приехать в Лозанну и прочесть нашей группе тот или иной реферат. Плеханов относился к моим просьбам отзывчиво и всегда приезжал».
Смело можно сказать, что в Лозанне перебывали с рефератами все главные ораторы русской политической эмиграции в Швейцарии. Более подробный рассказ об атмосфере, царившей в русской колонии Лозанны, находим в воспоминаниях «Из эмигрантской жизни в Швейцарии», написанных Семеном Клячко, ветераном революционного движения, бывшим народником, ставшим членом бюро и казначеем лозаннской группы эсеров. Описываемые события происходят в 1906 году.
«В Лозанне в то время скопилось значительное количество эмигрантов. Они разбились по группировкам; существовали организованные группы с.-д., с.-р., Бунда и др. Каждая группа имела свой представительный выборный орган – бюро с секретарем во главе; при группе имелись: касса взаимопомощи, клуб библиотечки. Довольно значительная часть русских студентов примыкала к той или иной группе, но было также немало и беспартийных. Существовали и общеэмигрантская касса взаимопомощи, и довольно приличные библиотеки, руководимые политическими эмигрантами, избираемыми общеэмигрантским собранием.
Жило там и много русской буржуазии, бежавшей после 9 января и вообще событий 1905 г. Жили они обособленной жизнью в аристократической части города и в окрестностях – как Монтрё, Веве, Глион и др. Либеральная часть этой буржуазии оказывала материальную помощь общеэмигрантской кассе.
Имелись еще кавказские группы да несколько отдельных субъектов, называвших себя анархистами. Меж ними выделялся Coco Давришев, бежавший по делу ограбления Тифлисского банка».
Именно революционная непримиримость кавказцев-анархистов становится причиной событий, возмутивших рутину эмигрантской жизни.
«Как-то у нас стало известно, – рассказывает Клячко, – что несколько анархистов, – так, по крайней мере, они себя называли, – собираются произвести в Лозанне экс. Немедленно было созвано общее собрание всех политических групп; председателем был избран я. На собрание были приглашены и анархисты, которые явились во главе с Coco Давришевым.
После продолжительных дебатов собрание вынесло резолюцию, в коей указывалось, что в местах, служащих убежищем для политических эмигрантов, всякие эксы недопустимы. Под давлением общего собрания Давришев от имени товарищей заявил, что они отказываются от своей попытки».
Однако Клячко забыл, что русская революционная традиция вполне допускает в тактических целях дать заведомо ложное обещание.
«В конце декабря 1907-го, – читаем дальше у Клячко, – к нам в бюро явился известный адвокат Владимир Бернштам, вызвал меня и сообщил, что часа три тому назад к кавказскому купцу Шриро, дочь которого была женой крупного лозаннского чиновника, явились трое человек, вооруженные револьверами, и, назвав себя анархистами, потребовали 5000 франков, необходимых для нужд их группы. Шриро заявил, что в данный момент у него денег нет, но обещал дать ответ завтра, в 12 часов. Пригрозив, в случае отказа, вооруженной силой, они ушли, обещав в указанное время явиться. Бернштам выразил уверенность, что у Шриро будет засада, которая захватит эксистов, и в результате эта история может принести много вреда делу эмиграции».
Клячко спешно созывает экстренное собрание всех эмигрантских групп.
«Часам к 9 собрались почти все. Председателем вновь избрали меня. Все выступавшие высказались за необходимость принять решительные меры, но ничего конкретного никто предложить не мог. Не могли же мы прибегать за помощью к местной администрации, бороться полицейскими мерами. Оставалось только отмежеваться от этих господ, указав, что они не являются членами политической эмиграции и что мы слагаем с себя ответственность за их действия».
Явились на собрание и сами «эксисты»: «Едва выслушав нас, они грубо заявили, что они ни с кем и ни с чем считаться не намерены, что они борются с буржуазией везде, где могут, что деньги им нужны для своих нужд и они их получат».
На следующий день Давришев отправляется к Шриро и попадает в засаду. Его и других анархистов арестовывают на месте преступления с револьверами в руках.
В течение двух дней были арестованы тридцать два человека, причем в тюрьме оказались и эсдеки, и эсеры, и бундовцы. Арестовали и Клячко, отвезя его в тюрьму, по местному обычаю, на трамвае. Все революционеры в самом скором времени были освобождены, поскольку, кроме как проживание по фальшивым документам, швейцарские власти ничего не могли инкриминировать своим русским гостям. Показательна в этом смысле и судьба анархистов. «Летом их судили, – комментирует события Клячко. – Дабы избегнуть могущего подняться вновь шума вокруг этого дела и не дать защите повода к кассации или апелляции, суд, несмотря на то что обвиняемые были захвачены на месте с оружием в руках, вынес всем оправдательный приговор».
Среди лозаннских эсеров – молодой человек по фамилии Ульянов. Студент из Лозанны ездил в Россию принимать участие в Московском восстании. После поражения вернулся, занялся геологией и больше на родину не возвращался. Имя свое он прославит в науке. Французское правительство поручит ему исследовать Монблан, и за эту работу русский геолог будет удостоен ордена Почетного легиона. Через много лет судьба его удивительным образом переплетется с судьбой писателя Виктора Некрасова, лауреата Сталинской премии, автора знаменитого в свое время романа «В окопах Сталинграда».
В.П. Некрасов«В Лозанне спокон веков жил вместе со своей женой, маминой сестрой, – напишет Некрасов в своей автобиографической книге “По обе стороны стены”, – профессор геологии Лозаннского университета Николай Алексеевич Ульянов (упаси Бог спросить, не родственник ли), а для меня дядя Коля. Жил в маленькой, загроможденной от пола до потолка книгами двухкомнатной квартире на Монрепо, 22. Совсем один – тетя Вера умерла лет 15 тому назад. И действительно, я приехал по его приглашению на три месяца, как значилось в моем паспорте». Так по приглашению «дяди Коли» сталинский лауреат оказался в женевской эмиграции.
Жили в Лозанне в последние дореволюционные годы, разумеется, не только политические эмигранты. Была и другая русская Лозанна, для которой главными событиями не были рефераты Плеханова, Чернова или Ленина в Народном доме (здание не сохранилось). Русским консулом (нештатным) в Лозанне был с 1911 по 1915 год Николай Скрябин, отец композитора. У него на авеню Уши (avenue d’Ouchy, 27) и жил Александр Николаевич в 1913 году. О своих встречах со Скрябиным писал в одном из писем Стравинский: «Тут в Lausann’e проживал некоторое время Скрябин (у своего отца), я с ним видался. Меня поразило, что он о моих сочинениях ничего не знает и говорит о них понаслышке со слов других…»
Жил в Лозанне Александр Николаевич и раньше – с осени 1907-го до лета 1908 года, на Сквер-де-ла-Арп (Square de la Harpe, batiment С). Здесь он работал над Пятой сонатой. В феврале 1908-го Скрябин писал своему другу и благодетельнице Маргарите Морозовой, что живет «как в котле». «Хотя с внешней стороны, – сообщает композитор, – наша жизнь не отличается разнообразием, зато внутренняя кипит. Много обдумываю, много сочиняю, приготовляю материал для лета, когда работается лучше. С нетерпением ожидаю весну, которая послала уже улыбку в виде нескольких чудных дней. Вообще, несмотря на все ее недостатки, я очень люблю Швейцарию». Кстати, здесь же, в Лозанне, у Скрябиных родился сын Иулиан – зимой 1908 года.
Многие останавливаются в Лозанне проездом на несколько дней. Так, например, из Женевы приезжает в 1899 году и останавливается в Уши, в отеле «Бо-Риваж», Владимир Соловьев. «Лозанна есть город не столько поэтический, сколько педагогический, – пишет философ и поэт своему знакомому Стасюлевичу 26 мая, – что явствует уже из ее названия, которое, очевидно, происходит от русского слова “лоза”. Название же Уши, по мнению некоторых, также имеет педагогический смысл, а по другим – кулинарный, будучи лишь французским произношением русского восклицания “ухи!”, что подтверждается и озером, кишащим форелями». В Лозанне Соловьев пишет предисловие к переводу сочинений Платона. В начале июня он отправляется в Петербург, проведя еще два дня в Базеле.