не́слуха-сына — взял и выгнал в одним пинжачке его. Приходит купеческой сын к орлу с горьким слезам: «не то што», говорит: «тебя кормить, самому есть нечего стало». — «Ну, так што ж, пойдем», говорит орел: «силу пробовать». — Вышли они там на плошшедь. «Ну-ка», говорит орел: «садись на меня, да доржись покрепче». И поднял его на себе под облака, поднял под облака и опустил — бросил. Иван-купеческой сын только хотел не жив упасть, тот не дал ему упасть и подхватил его.
Потом как они остопова́лись:— «А што же ты думал», спрашиват орел у етого купеческого сына: «когда летел?» — «Да што думал? Думал: упаду, так разобьюсь». — «А ето я первый долг уплатил вам. Когда я на пеньке сидел, ты в меня целил, я тоже думал, што смерть моя будет. Ну, тогда садись на меня и полетим, куда наши глаза глядят».
Вот они долго ли, коротко ли летели, прилетают к какому-то городу и останавливаются за́ городом. «Ну, вот што, Иван-купеческой сын, дай три пота с себя, сослужи мне одну службу». — «А где же я могу спотеть?» отвечат. — «А вот лезь на заплот». — Тот залез. — «Вот тряси меня за уши до тех пор, покуль у тебя руки, ноги опустятся». — Ну, тот трёс, трёс — уж моченьки у его нет. Пот с его градом льёт. — «Ну отдохни», говорит: «ишо два пота дай мне!» говорит. И стали у его уж по колени ноги человечески из етой шкуры. И опеть давай его трясти. Трёс, трёс. Уж моченьки у его нет. Пот с его градом льёт, а стало его уж до грудей видать. — «Ну, теперь треси в последний раз, докуль кожа на руках останется. А то не выдюжишь, все наше с тобой пропало!» — Вытряс он его из етой кожи, стал орел молодцом пред ём. — «Ну, топерь побратуемся!»
Стали они назывны́е братья — и условие дали, штоб не покидать друг друга. — «Топерь иди в такой-то дом, там есть така-то надпись, и проси там милостыню. Тут в етом дому моя сестра старшая живет. И приходи к окну и проси милостыню не ради-христа, а ради орла-царевича. И хозяйка спросит: «Каку же милостыню тебе надо?» Ты проси от подвала золоты́ ключи, и обратно слушай, што она скажет, ежели не даст ключи».
Подходит он и просит, начинат таку милостыню, не ради-христа, а гля орла-царевича. А у окошка стояла горнишна, белье гладила. Ну, и со всех ног к барыне бросилась: «Што такое по новой форме милостыню просют?» Барыня ето дело догадалась, пошла сама к окну, рассказал он ей все про дело — и просит ключи. Она выслушала ето дело и говорит: «хош сколько я с братом не видалась, но пушай ишо столько не увижусь, а ключи не дам». Ну, приходит он к ему, обсказыват. — «Што же тут не удалось, пойдем к другой сестре, в другой город».
Ну, короче сказать, тут имя́ также отказали. Пошли в третий город к меньшей сестре; опеть пошел Иван-купеческой сын просить ету же милостыню. Та от всего сердца обрадовалась — «А где же он, орел-царевич?» — «А вот дай мне ети ключи, я на свиданье тебя ему приведу». Подала она ему ключи ети. Ну, и потом пришли они с етим с орлом, стали беседовать, пир у них. Свиданье, значит, у сестры младшей с братом сделалось. Ну, и потом орел-царевич повенчал Ивана купеческого сына со своей сестрой. — «А я», говорит: «пойду себе долю все двенадцать искать». — А Ивану-царевичу все двенадцать подвалов препоручил, в них много всякого злата и серебра.
А орел-царевич приходит в чужестраной город. В етим городу́ жил бесмертной кашшей, влада́л етим городом. И у его была купеческа дочь украдёна — доржал он её у себя.
Несколько времени проживал етот орел-царевич в етом городу, и стал гостить к етой кашшеихе, как кашшѐя в городу́ нету. И ета кашшеиха стала от него забеременела. И в одно время захватил кашшей бесмертной орла у себя в дворце, и снёс ему голову. А она осталась от него беремена. И как кашшей уехал, она без его родила. И не знат, куды с ём деться. Всё равно кашшей его убьёт. И удумала она его в дубовой бочонок положить, на бочонке надписала, што не хрешшоное чадо, и спустила в море.
И етому же самому купеческому сыну, который на орловой сестре женился, пригрезился сон, што бутто на его при́стали новые корабли пришли. И он будит свою жану рано утром. — «Што такое за сон? Я поеду на присталь. Все ли там благополучно?» — Приежжат на присталь — плават у его на пристали боченок. Ну, зловил он етот бочонок, видит литера́, што не хрешшоное чадо, схватыват етот бочонок и везет домой к жане. Вот они с жаной етот бочонок взяли, раскупорили, вынули оттуль де́тишше, и там записка, што от орла-царевича прижи́тки. И они оба с жаной обрадовалися: «ето што же, от нашего брата». — И пошли у их крестины. Окрестили, дали имя ему Василий. И своих у его было двое парнишек. И стали они с жаной ростить, как своего.
Растёт он у их не по годам, не по дням, а прямо по часам. И вот ондали они его в школу вместе со своим детям. Виду ему не подают, што ты не наш. Из школы дети бегут — балуют. Василий их тихонько толкнет — имя́ не смаго́тно. Придут, жалятся, што вот нас Васька обижа́т. Ну, они ничего не говорят ему. Дети да и дети.
Вот однажды дети рассорились — старшо́й парнишка и говорит ему: «Ты не наш, тебя нашли мы». — Тот прибежал со слезай к отцу, к матери. Те хотят его разговореть; ну, он одно твердит: «Опустите меня; коли я не ваш — пойду гулять». — Ну, уговорели его кой-как. Остался он. По училишшу-то он лутче всех. Кто три года учится, он в один год всё поня́л:
В одно время детишки играли стрелками и улетели его стрелки на старый, на дряклый подвал. Пошол он за етой за стрелкой и увидал етот боченочек, и прочитал ети литера́ самые. И приходит топерь к отцу, к матери. — «Нет, вы неправду сказали. Вот и боченок етот. Опускайте меня, пойду на все четыре стороны свою долю искать». — А темя́ жалко опускать его. Но несколько с нём время бились, не могут ничо с ём сделать, и они уже сами все патребно ему расказали, кто он и чей сын.
И пошол он в етот же город, где етот кашшей бессмертной. А топерь у кашшея етого уж ограда вкруг городу́ сделано: не пропускат никого. Прямо етого кашшеева дворца жила старушка в ветхленькой избе. Заходит к етой старушке етот самый Вася, просится переночевать. Пустила его старушка, покорьмила, што бох послал: «Кто, бабушка, у вас етим городом владат?» спрашиват. — «О, дитятко, бессмертной кашшей етим городом владат! Народ весь замучил!» — «Как, бабушка, етот город у вас крепко охронятся?» спрашиват. — «О, дитятко, ране просто было, все по простому ходили и ездили, ето все с причины доспелося?» — «С какой такой причины?» — «А у кашшея жана из русских украдёна, и тут рицарь жил, и стал к кашшеихе ходить, и кашшей сознал ето все дело, и ссек ему голову, а потом заставил тут заставы. И кашшеиха была от орла-царевича брюхата, и не знаю, куды скрыла младенца?» — А етот всё на ус мотат. — «Так вот, бабушка-голубушка, быдь ты мне вторая мать родная, я к тебе с докукой. Сходи ты на базар, купи мне женску одёжду и скрипочку, и вот тебе денег купи нам закусочку. И не сказывай никому просто. Вот, мол, женска у меня гостя, да и только!» — Вот старуха пошла на базар, купила ему женску одёжду, скрипочку. Он в женску одёжду оделся, и старуху молил и просил, усердно просил, штоб она не сказала, што он из муско́го полку.
Сял он к окошку на дворе, напротив кашшея, и стал играть во скрипочку — кашшею понравилась музыка. Слушал, слушал да и давай на своем балхоне плясать, и посылат прислугу. — «Подите-ка, спросите ету девушку, не пойдет ли она на вечер ко мне играть?» Девушку прислуга спрашиват — а та (Вася-то): «Я — говорит — не сумею оннако гля вашего барина сыграть — я из простых. Простая челдонка. Как сумею гля него сыграть?»
Вторично посылат прислугу, штоб, мол, не отказывалась. Потому очень игра нравится. Ну, посулился играть, а сам ладит записочку гля матери. — «Што ваш сын, который был в боченке нашолся, возрос я у дяди. И, дорогая моя мамонька, спрашивай у кашшея, где его смерть. Он два раза соврёт, третий правду скажет. А скажет, где смерть, так уважай её хорошенько».
И пришла прислуга, повела ету девушку играть. Кашшею она очень понравилась. Хорошо играт, и очень умная, уважительная девушка. А кашшеихи своей даже и ей не показыват — доржит её в 12-м этаже, за проступку ету. Но Вася все-таки схитря́лса, послал с горнишной записку матери. Как отошла ета та́нцыя, провожат ету девушку прислуга домой, подает кашшей ему 50 рублёв, а он тайным образом ети деньги горнишной и передал, штоб та записку оддала.
Ну, и как он, кашшей, натонцовалса, нахлопалса, патрепалса, назавтре спит долго. Никогда етого у кашшея не бывало: ей подали чаю, она его будит — и так ласково его просит чай пить. Кашшей тому весьма зра́довалса. То она его не любила, а тут чай зовёт пить с собою. И за чаем разговор с ём повела: «Што ето сколь мы с тобой, душечка, ни живем, а никогда с тобой не говорели. И как ето охота тебе ети вечера делать, убивать себя до такой степени, и вот ты топерь устал. А де же, душечка, ваша смерть находится?»
Кашшею смешно стало: «Гля чего же вам моя смерть?» — «Какая же», говорит: «я тебе жана буду, ковда ничего знать не буду». — «Моя смерть», говорит: «у коровы в рогах». — «У которой?» — «Да у пестрой», говорит, а сам улетел. А она сечас приказала ету пеструю корову занести к себе на ета́ж. Поставила её на дорогой ковер, и уставила её всяким света́м, и увязала её разным лентам. Вот приезжат кашшей, взглянул: «Ето што ешо такое ты удумала?» — «Ну, да што же ето, душечка, рази подобно твоей смерти по дворам таскаться. Ишо могут твою смерть убить — да я вдовой останусь. Лутче же я сама буду содаржать, ходить за ей вместо всякой при́слуги».
Кашшею любо ето стало. — «Выведи, дура, не тут моя смерть!» Ну, корову угнали, светы́ сняли, она заплакала: «Што, мол, правды не скажешь». — А кашшей от радости не знат, куды деваться, што злюбила его баба.
Вот опять вечер делат, опять зовет ету девушку играть, и опять сын записку наладил: «Спрашивай пушше, где смерть». Ну, короче сказовать, кашшей опеть натанцовался, опять лёг спать — и опеть по утру она его будит и спрашивает про смерть его: «Какая же я вам жана буду, когда ничего знать не буду». — «Моя смерть у козла в рогах», сказал и улетел. Она сечас приказала нести етого козла к себе на верх, на ковер поставила, увила