Ну, собирают они соседей, устраивают прощанье. Мать плачет, отец тоже натер глаза... А сын говорит: «Не бойтесь, я не пропаду, скажи, куда мне итти надо?» — «Да я и не знаю», говорит отец: «надо до второго дня подождать; если скажет, тогда уж делать нечего». Приходит второй вечер. Оне уже сидят, ждут...
Вдруг, стучит: «Ну, ты што, мужик, еще думаешь? Весь дом раскачу по бревёшку и сам ты не будешь живой! Высылай сына!» — «А куда я его пошлю?» — «А посылай, он сам придет, мимо меня не минет, сам ко мне зайдет!» — «Ну собирайся, сынок, делать нечего!» — отправляет его, куда глаза глядят.
Ну, пока што, пока сбирали его, утро уж забелело. Тогда он еще оставил, до утра дотянул. «Нет, еще оставим, надо как следоват собрать, хлебца ему, сухарей насушим, сколько под силу ему, кто знает, какой путь предстоит»...
Вдруг вечером сидят, ударил чем-то тяжеловесным в простенок, — вся изба задрожала: «Што, старый пес, я сказал тебе — раскатаю всю избу по бревешку!!»
Соседи поскакали из-за стола, — отрезвились: были пьяны, стали трезвы. Ну, ночью куда пойдешь... Дождались утра, утром, чем свет, взял котомку и пошол сын в путь дорогу, куда глаза глядят. «Ну прощайте. Может быть, я буду герой и вернусь назад!» Вся деревня собралась; всем удивительно, што посылает отец какому-то чорту сына. Отец и мать наговаривают таким плачущим голосом, а он просто, как на своей воле идет...
Проводили, ушол; идет долго ли коротко ли в путе-дороге, близко ли, далеко ли, — шол, шол, кончился день и пристигла его ночь. Куда деваться? Завидел пенёк, давай поспевать... дошол: оказалось, висит какая-то веревочная лестница. Он попробовал, веревочка дюжая: «Што — думает — мне по этой веревочке подняться да посмотреть, што это за пень?» Давай он цараповаться по этой веревочке; там пустота обхвата в два; просунул голову в нее, внутри там еще пень. Дай же я спущуся туда. Давай он спускаться; спустился, встал на ноги, — темнота, ничего не видать, тишина, ничего не слыхать.
Прекрасно. Он ощупал там ощупью дверь, — уж ниже дупла, под корнем дупла. Отворяет дверь, там, конешно, стоит седой старичок, как лунь, и усердно богу молится. Не стал перерывать. Этот ученый человек, он долго продолжал молиться. Прекрасно. Окончил моленье старичок: «Здравствуй, молодой юноша!» — «Здравствуй, старичок! Приюти меня; я, вот, шол, шол я, застала меня ночь, вдруг может найти какая туча и может меня похитить или побить градом.
«Куда же твой путь лежит?»
«А я не знаю, — иду, куда глаза глядят».
«Как же так?»
«Да так! — я вынужден и сказано мне итти»...
И объяснил ему также, как был отец на заработке, и мать осталась беременной. «Вот, говорит, пошел он на заработки... так, так все рассказывал ему: и уходил он на заработки работать на пристани на морской и прожил девять лет. И вздумал обратиться домой... Шол он пустынным местом, и вот его задолила жажда, захотел он пить; и хотел так пить, што готов был отдать все за два глотка воды.
Вдруг он видит на путе-дороге стоит колодец и вот он пустился к этому колодцу и видит — труба наполнена водой и вода чистая, как хрусталь; отец припал и давай пить в нападку, какая-то фигура вцепилася ему в бороду и давай тянуть ко дну, топить в этом колодце. Отец мой уперся и вытащил чудовище вон из колодца, оказался человек весь в шерсти.
«Я с тобой разочтусь... Зачем ты без спросу пьешь мою воду из колодца?» Отец мой испугался: «Разе она золота, вода, што надо спрашивать?» — «Вода не золото, да она заветная, отвечает он: подписывай мне, што дома не знаешь, а то я с тобой разочтусь». Отец мой все перебрал дома, што есть в хозяйстве, а тот: «отдай, што не знаешь дома, пиши мне залог». Отец говорит: «Я же неграмотный, да и бумаги у нас нет». — «Ничего, говорит, вон ветром несет пергаментный кусок кожи». Отец подымает этот пергаментный кусок кожи... А вон лежит перо — потерял кто-то ручку... потом вон подыми перочинный ножичек, вон выглядыват из травы — и попросил руку. Тот только успел показать, как тот распорол у его палец: «Расписывайся, собирай пером»... Хорошо. Расписался он этой кровью, взял он, лохматое чудовище, расписку, когда до востребования предъявит ее. «Ну пей — говорит — теперь, сколь хошь», отцу. Вот он воды напился и добрел до своего села. Там завидела его жана, и я бросился к отцу, хоть я его и не знал, без его я вырос... Прибегаю я: «Ах ты сынишка мой, сгубил я тебя!» — думаю я себе, да чем он мог меня сгубить?»
«Вот отдали меня в училище, прошол я школу уездную, а потом в губернском закончил. Шестнадцать лет приехал я на побывку к родителям и вот, вечером — голос: што, мужичок, забыл свой долг?.. Тут отец и рассказал все; на другой вечер — угрозы уж, а на третий еще пуще. Ну, отец спрашиват: «Куда же ему итти?» — «Пусть туда идет, куда глаза глядят». На третий вечер так ударил в стену, што гул по избе и прогнулся простенок. Меня проводили; вот я и иду, куда глаза глядят... Шол — шол и дошол по степи до пенька и пробрался через дупло к тебе».
«Ну што ж молися спасу, завтра я тебе што-нибудь расскажу об этом».
Утром, конешно, встает, просыпается; тут у него хлебца кусочек, водичка в железном ведерке... «Вот закусывай и направлю я тебя, несчастного бедного, што ты идешь к чародею, к нечистому духу, страдать, а я тебя направлю на путь истинный».
Вот этот самый, — оне братья были: один обучился магии черной и всякой чертовщине, и жил в озере, и то творил, что люди не творят, и был беспощадный злодей, а его брат тридцать лет молился в дупле, жил в одиночестве от людей, как бобыль.
«Ну, так ему счастливо жить несчастливому кровопийцу; он трудиться не хочет, он сидит на дьявольском троне и думат, што царь, а сам уж в кохтях у сатаны. — Но я тебе дам наставленье... Теперь ты, конешно, пойдешь — держи путь на восток, и придешь к большому озеру, так што оно длиной протянулось верст на семьдесять и шириной на версту будет это озеро. У этого озера будут ракитовы кусточки стоять — увидишь; приходи в эти кустики и западай, лежи и дожидай, што будет».
«Што же я буду дожидать?» ответил в свою очередь юноша, Иван-крестьянский сын. — «А вот што я тебе скажу: когда будет самый полдень, не выходи, а лежи. — Вдруг завидишь: одиннадцать уток поплывут и станут доплывать до ракитовых кустов, ударются об пол и обернутся в одиннадцать девиц, — а ты духу не подавай, — выкупаются, вылезут, оденутся, ударются об земь и станут опять одиннадцать уток. В это время поплывет отдельно двенадцатая утка; энти уж поплывут назад, а та еще будет только плыть. Вот и эта утка вылезет на берег и ударится об пол и станет девицей, скинет платье и сорочку. Ты не робей, бери платье и сорочку, она будет искать и плакать, ты молчи сиди, голосу не подавай. Тогда она будет налагать судьбу: если старый старичок — будь мне отец названный, если старая старушка, будь мне мать названная: ежели в мою пору девица, будь мне сестра названая, ежели в мою пору молодец, будь мне нареченный супруг... И ты должен тогда вскрикнуть: в вашу пору! Она будет просить отдать ей сорочку, но ты не отдавай, а проси с правой руки перстень. Когда ты получишь перстень и выдашь ей платье и сорочку, тожно ты объяснися, откуда ты пришел и по какому случаю попал сюда. Она имеет хитрость и будет за тобой заступаться».
Ну, попрощался со старичком и в путь пустился. Так, конешно, сутки трое он прошол, доходит и видит посреди на этом берегу был ракитник: подходит к этим кустам и запал в них, как было приказано, не бродить и не казаться.
Был уж полдень, солнце палящее изливало такой зной, такая тошнота, што невозможно было дышать. — Ну была тишина, ничего не было видно ниоткудова и, никакого разговора неслышно.
Сам он наблюдал, как скоро ли поплывут эти утки, как сказывал старец. С нетерпением дожидает. Вот и показались, видно, стали утки выплывать, показываться ближе и ближе и ближе. Вот приблизились эти одиннадцать уток к ракитовым кустам, вылезли на берег, отряслися, ударились об пол, и стали одиннадцать девиц. И стали оне раздеваться, и все были красота в красоту, рост в рост, и все были у них одинаковы платья, как у одного отца.
Разделись все, бросились оне опрометью в воду — купались, плескались, играли. — Иван-крестьянский сын все наблюдал из ракитовых кустов. Натешились, накупались, выбегают на берег, посхватали свои платья и оделись. Только отделилися и вдруг показывается двенадцатая уточка — плывет одна. Оне ударилися об пол и сделались одиннадцать уточек и поплыли навстречу той. Также она вылезла из воды, трехнулась об пол и сделалась девицей. Разделась, спустилась в воду и стала купаться.
В это время Иван-заклятый сын прокрался, схватил сорочку и платья и спрятался опять в кусты. Вот она искупалася, вылезла из воды, хватилась сорочки и платья и в испуге тревожно кричала: «Если старый старичок, будь мне отцом названным, если старая старушка, будь мне мать названная, ежели моих лет девушка, будь мне сестра названная; ежели в мою пору кавалер молодой, то будь мне нареченный супруг!» Тогда Иван-заклятый крикнул: «В вашу пору!» — «А в мою пору, зачем похитил мою сорочку и платье? Отдай мне ее!»
«Отдай мне с правой руки перстень именной!» крикнул он. — «О, нет, этого не будет, я перстень не отдам». — «А перстень не отдашь, то я не отдам сорочку и платья».
Она еще поплакала несколько время и закричала: «На, лови перстень, я нагая!» Когда он надел перстень, то отдал ей сорочку и платье.
«Кто ты такой, чей ты сын, какого отца-матери и какого государства?» — спросила девица.
«Я есь Иван-заклятый! Меня проклял отец и послал меня служить тому царю, которому ты служишь».
«Ну ладно же, когда ты идешь страдать, как я страдаю, пойдем, может, мы еще вырвемся из его рук. «Ты брось с руки на руку перстень и ударься об землю», она ему сказала. Он перебросил с руки на руку перстень, ударился об землю и стал селезнем. (Она уточка, а он селезень, — вот какая жисть тут у них пошла. Она хитрость произобрала, может, как и вырвутся).