На этим-то пиру и я был, мед пиво пил, по усам текло, да в рот не попало только... Вот, язвить-те!
ПРИМЕЧАНИЯ
Сказки Антона Кошкарова записаны в 1927 году Н. М. Хандзинским. Две первых (№№ 34 и 35) опубликованы в сборнике: «Сказки из разных мест Сибири», под ред. проф. М. К. Азадовского; Ирк. 1928. (№№ 15 и 16); последняя (№ 36) печатается впервые по записи, дружески представленной для настоящего сборника Н. М. Хандзинским.
Сказки 34 и 35 очень близки по содержанию: — это как бы два варианта одной темы. Соответственных параллелей в существующих записях они не имеют. В указатель Андреева эти сюжеты введены (под № 873) только на основании текстов Чирошника.
В каталоге Thompson’а (английская переработка указателя Aarne) под этим № указан только один датский рукописный вариант (не опубликованный) из датского фольклорного архива (Danske Folkemindesammling); его основные моменты вполне совпадают с текстом Кошкарова: связь короля с девушкой; тайное рождение сына; обнаружение королем связи сына (которого он не знает) со знатной девушкой, присуждение к смерти; узнание. Различны окончания: в датской сказке — король женится на матери сына.
Сходный вариант имеется в русской былевой традиции. В «Беломорских былинах» А. В. Маркова: былина (№ 56) «Купеческая дочь и царь», записанная от одной из самых замечательных посказательниц, Аграфены Матвеевны Крюковой. Эта былина также является уникарной и пока не обнаружено ни одного близкого параллельного текста. У Крюковой эта история имеет очень цельный, со строгой моральной установкой, сюжет. Знатная девушка сказочного сюжета здесь является дочерью царя, и таким образом, незаконный сын царя оказывается любовником его родной дочери. Моральная окраска былины отчетливо дана в заключительных строфах:
305. Кабы ведь я то буду ему да все родной отець, Ишше он-то мне-ка будет все родимой сын Да родимой-то сын, все царевиць он По грехам-то, ведь, моим да так слуцилосе По тяжким-то по грехам мне-ка отворотилосе.
310. Посьмеялсэ над его ро́дной матушкой Отьсмеялсэ над моей да ведь он доцерью.
Последний стих:
322. Повенчали тут да брата с родной сестрой.
Любопытно отметить и подчеркнуть, как резко противустоит моральным тенденциям Крюковой социально-заостренный яркий текст сибирского сказочника.
Между прочим, свою былину А. М. Крюкова переняла у сказителя Ф. Е. Стрелкова. О нем же из указаний А. В. Маркова известно, что он имел большие связи со скандинавскими странами и, напр., как раз в год пребывания на беломорском побережье собирателя, ездил в Норвегию закупать треску. Не оттуда ли он вывез и этот сюжет, нашедший богатое воплощение у Крюковой. Но это, конечно, никак не решает вопроса о причинах встречи двух одиноких сказочных вариантов, из которых один оказывается в Дании, другой — в маленькой сибирской деревушке. Всего вернее предположить, что к Антону Чирошнику этот сюжет перешел посредством какой-нибудь книжной переработки. Конец первой сказки (№ 34), видимо, спутан рассказчиком.
Особенности формы и содержания этих текстов отмечены во вступительной заметке и вводной статье.
Заглавие сказки «Исторический роман» и т. д. дано конечно, самим сказочником. Обращает внимание упоминание в сказке имени Константина Павловича и своеобразная его интерпретация («гля бедных»). Несомненно, что здесь отразились предания и легенды, связанные с восстанием декабристов.
В сказке о дочери Меньшикова обращают внимание реминисценции политических процессов и арестов: обвинение в участии в студенческом заговоре на жизнь государя, «темная повозка» и т. п. Это, кажется, также единственный пример среди сказочных записей.
36. Марья Царевна — оригинально разработанный сюжет «чудесном бегстве» (Анд. 313 А): юноша обещан подводному царю, девушка помогает ему бежать. Варианты — Аф. 125 a, b, d, e, f, g; Худ. I, 18; III, 118; Эрл. 6; Сад. 1 (частично — безначального эпизода), Онч. 56, 60, 128, 153; Перм. Сб. 12, 24, 55; Вят. Сб. 118; Сок. 66; См. 5, 97, 126, 236, 287. К тексту Кошкарова наиболее близки: Афанасьевские (морской царь и Василиса Премудрая), Перм. 2й (Чудо лесное); Сок. 66 («Мышка и воробей») и нек. другие. По большей части, завязкой в этих сказках служит сюжет Орла-царевича со спором мышки и воробья, в качестве зачинной присказки (См. в наст. сб. № 17 — текст Винокуровой). Основные эпизоды «Марьи-царевны» почти все встречаются в разных сочетаниях в текстах наст. сборника: сюжет обещанного сына — № 19 (Винокурова); кража платьев у девушек — № 10 (Чима); чудесное бегство — № 2 (Чупров) и т. д. Оригинальность Кошкаровского текста не в той или иной комбинации сюжетов, но в его бытовых и психологических акссесуарах и их искусной связи с фантастическими элементами; более подробно об этом — во вступительной заметке к текстам Чирошника.
СКАЗКИ Е. И. СОРОКОВИКОВА
Е. И. СОРОКОВИКОВ
СКАЗКИ Егора Ивановича Сороковикова еще более, чем сказки Антона Чирошника, носят отпечаток книжных влияний и городской культуры и также знаменуют собою один из этапов в развитии сказки. Бедный тункинский крестьянин (с. Малый Хобок — в Тункинской долине, 100 км к югу от Байкала, близ монгольской границы), с трудом справляющийся со своим хозяйством, Ег. Ив. Сороковиков представляет собою, однако, совершенно новый тип крестьянина, тесно связанного с культурой и ее достижениями. В Тунке, где было не мало в прошлом крестьян, разбогатевших на монгольской торговле, не редкость — крестьянские дома с внешне-культурным обиходом: с дорогой посудой, со скатертями и салфетками, с граммофоном и пр. Культурность же Ег. Ив. — иного типа: он страстно любит книги, много читал, и в его доме можно найти небольшую библиотечку самого разнообразного содержания. Он пользуется славой «лекаря» и действительно иногда лечит обращающихся к нему за советом, но лечит не как колдун, не травами и заговорами, но по книге («Домашний лечебник»). В его речи можно нередко услышать иностранное слово или термин, употребленный совершенно к месту и правильно. И на ряду с этим он является носителем и продолжателем сказочной традиции, унаследованной им от своего покойного отца, великолепного — по общим рассказам и воспоминаниям — знатока сказок, как русских так и бурятских, и знавшего много сказок из книг.[55]
В обширный репертуар Ег. Ив. входят также и бурятские сказания и разные предания из местного фольклора. Но в его сказках это влияние бурятской среды очень мало чувствуется. Наоборот, он внес в них элементы высшей, городской культуры, известной ему и из книг и из личного опыта. Эти культурные элементы — в особом складе речи, где чувствуется порой книжность, в различных аксессуарах, наконец, в новом мировоззрении, которым проникнуты все его сказки.
В его сказках встречаются: телефон, проведенный в терем к царевне, и по которому ей сообщают о чудесных подвигах ее жениха; клубы и театры, которые посещает герой сказки, жена его отправляется в заграничное путешествие; мужичек-крестьянин вынимает записную книжку и пишет в ней «крупным шрифтом»; Иван-купеческий сын решает отправиться «в одно прекрасное царство», потому что он «о нем читал»; Самойло Кузнецов не просто вызывается биться с богатырем, но «выставляет свою кандидатуру» и т. д.
Все эти внешние проявления культуры являются не случайными привнесениями, но образуют единую картину и служат как бы одним из звеньев в его определенном и целостном мировоззрении. Как всегда в таких случаях, также, как и Антона Чирошника, деревенская жизнь не удовлетворяет его, и эту неудовлетворенность своим положением переживают почти все его главные герои, в которых он воплотил также и свои черты мечтателя и поэта страстного любителя природы.[56] Он, между прочим, замечательный охотник, но в охоте его увлекает не «промысел» или «добыча», но самый процесс охоты: скитание по тайге, выслеживание зверя и т. д.
Е. И. Сороковиков
В сказке о чудесной винтовке (№ 37) купеческий сын тяготится своей обычной купеческой жизнью. «Мысль его была направлена совсем иначе». Рассорившись с матерью, обиженный ею, он решает проводить жизнь в лесу, «не где-нибудь в шумном городе». Не удовлетворяет привычная жизнь и царского сына («Буй-волк» — в настоящий сборник не вошло): тогда как старший брат стремился к царской жизни, младший — «наблюдал всю природную жизнь». Он «находился всегда в уединении, никогда он не участвовал в разных пиршествах и уклонялся от всех собраний». Близкой ему по духу оказывается и его невеста: «ничем я не занимаюсь — сказывала царевна — пользуюсь только тем, чем мир божий живет».
Эта мечтательность и некоторая даже порой сентиментальность героев Сороковикова находят полное отражение и в его словесной структуре, на которой отчетливо сказалась и книжная стихия. Особенно отчетливо это проявилось в сентиментальности описания могучего богатыря, Самойлы Кузнецова (см. № 36); он горько рыдает при неудачах с изготовленным для него оружием, целует свою палицу и т. д. Встречаются иногда у него и обороты, еще не отстоявшиеся, видимо, еще органически им неусвоенные: «настал роковой момент етого зверя», мышка передает добытый ею перстень «с нижайшим почтением» и пр. Но, в общем, язык Е. И. Сороковикова — яркий пример, как сильно и цепко вклиняется городской язык в речь деревни.[57]
Но, в отличие от безземельного Антона Чирошника, Егор Иванович не оторван от своей среды; наоборот, он очень тесно чувствует эту связь и подчеркивает ее и в своих сказках. Так, весь идейный смысл сказки о Самойле Кузнецове сводится к победе простого, «неотесанного» мужика над сильным и знатным богатырем («Ничего, — сказал Самойло Кузнецов, — увидите, чем мужик будет пахнуть!») Такие реминисценции, подчеркивающие тесную связь сказочника со своей средой, неоднократно встречаются и в других его сказках.