том, что я служил переводчиком для офицеров полка желавших познакомиться с немецкими "бабами". Как бы то ни было, характеристика сработала, и старшим летчиком назначили недавно прибывшего в полк летчика, который был инструктором в УТАПе (учебно-тренировочный авиационный полк), но в боях не принимал участия. Я, разумеется, не мог не реагировать на такую несправедливость и стал еще более явно демонстрировать свое пренебрежение к тем порядкам, которые теперь начинали господствовать.
Открылись возможности для поступления в военные академии, в школы высшего пилотажа и летчиков-испытателей. Места в эти учебные заведения распределялись по полкам. Первые счастливчики, однако, как правило, не смогли сдать вступительные экзамены даже на подготовительный курс. В полку организовали своего рода курсы по подготовке к поступлению в академии (в летную и в инженерную). Я стал натаскивать намеченных кандидатов по математике. В награду за это и меня решили было послать учиться в Академию имени Жуковского в Москву, считая, что я единственный из кандидатов полка могу сдать экзамены сразу в академию, а не на подготовительный курс. Но и тут вступили в силу неписаные коммунистические правила жизни в мирное время. На меня поступил рапорт командира эскадрильи, в котором сообщалось, что я не изучал опыт Великой Отечественной войны и даже отвергал это в принципе. В доносе была большая доля истины. Опыт войны я не изучал, поскольку я его имел. А то, что считалось изучением этого опыта, было пустой формалистикой для отчетов начальству. Что касается принципиального отношения к опыту войны, то я действительно однажды открыто высказал следующее. После Гражданской войны мы до начала войны с Германией изучали опыт первой. А к чему это привело? Только отказавшись от этого опыта, мы остановили немцев. Надо думать не о прошлой войне, а о будущей. Опыт прошлых войн, как правило, бывает негативен. Наши Илы скоро снимут с вооружения. Кстати сказать, и на самом деле вместо наших же устаревших машин появились новые штурмовики Ил-10. Хотя скорость у них была несколько больше, чем у Ил-2, они тоже были уже прошлым авиационной техники. Немецкие Ме-262 показали, в чем состояло будущее авиации. Вот эти мои слова, очевидные для всех, но лицемерно считавшиеся ложными и вредными ("непатриотичными"), и были теперь инкриминированы мне. В академию меня в этот раз не послали. Я был этому рад. Но факт сам по себе подействовал на меня все в том же направлении. Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то, что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений. Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний. Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность "органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную, психологическую и идеологическую атмосферу того времени. Стали учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на почве психических срывов.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства. Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т. е. читать нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии. Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк. Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу. Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации) Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии. Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того района, где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве. Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы" занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский. Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как минимум, по десять лет лагерей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие, полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы. Если бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше. Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати, подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая власть и даже самого Сталина. Многие срывали погоны и бросали их под ноги. Мы с Василием поступили так же. Часа через два к нам явился офицер комендатуры с приказанием военного коменданта города заниматься с нами строевой подготовкой. Мы все единодушно отказались. Все собранные тут были боевыми офицерами, награжденными многими орденами и медалями за настоящие бои. Многие имели ранения. Так что справиться с такой массой готовых к бунту людей было не так-то просто. Нас до вечера держали во дворе комендатуры без еды и воды. Когда возмущение достигло предела, нас отпустили. Самое большее, чем мы могли отомстить за такое унижение, это было то, что мы загадили весь двор и даже коридоры комендатуры. Когда там хватились и хотели было заставить нас убирать за собой, было уже поздно: мы прорвались на улицу. Расходясь, офицеры громко кричали, что "этот социалистический бардак надо взорвать к чертовой матери". Они открыто высказали общее настроение демобилизуемой армии - "перевернуть все дома", "начать жить по-новому". Но эти умонастроения оказались еще не настолько сильными, чтобы осуществить этот переворот сейчас же. Да и условий для переворота еще не было.
Вечером мы с Василием пришли в подвал дома номер 11 на Большой Спасской улице. Наш подвал был в еще более ужасающем состоянии, чем до войны. В нашей комнатушке жили отец и сестра с мужем. Ночь мы не спали. Рано утром отец, сестра и ее муж ушли на работу, и мы смогли пару часов уснуть на их кроватях. Спали не раздеваясь и даже не снимая сапог.