Отпевание Тани было печальным событием в нашей однообразной жизни. Регентшу Леночку заменила Женя Мезенцева. Таня лежала в гробу как живая. Ее лицо, словно восковое, не отражало тех страданий, которые она перенесла. Отец Виктор служил спокойно и вдохновенно, но его голос иногда срывался и дрожал. Тогда мы все чувствовали, что он глубоко взволнован и тяжело переживает трагическую смерть Тани. Мать Тани была актриса, ее вызвали телеграммой. Во время отпевания она горько плакала.
В эти тяжелые моменты мы все поняли, что жизнь Тани не была похожа на нашу, то есть, вернее, ни на чью. Мать никогда ее не брала домой. Летом она ездила с институтом на берег моря, куда обыкновенно забирали тех сирот, которым некуда было деться. Мы, старшие, почувствовали, что произошла большая драма у бедной девочки, в сущности брошенной и одинокой.
Жизнь всегда берет свое; скоро все успокоилось, утихло, дни потекли за днями, однообразно. Еще другое событие произошло в ту зиму, взволновавшее наш класс. С нами учились две сестры-близнецы, магометанки из Туркестана. Обе совершенно разные. Рабига была очень красива, той азиатской красотой, которая резко отличается от европейской. Но она была надменна, холодна и ни с кем не дружила. Ее сестра, Райхан, была совершенная противоположность. Высокая, немного грузная, чересчур смуглая, с приплюснутым носом. Когда она смеялась, рот был до ушей, а по характеру это был настоящий рубаха-парень. Во всех проказах она участвовала, со всеми дружила, и ее все любили.
Отец Виктор приходил к нам три раза в неделю на уроки Закона Божьего. На этих уроках инославные не присутствовали. К католичкам приходил ксендз, а к протестанткам – пастор. По воскресеньям их водили в их храмы. Наши магометанки почему-то уроков религии не брали. Райханка стала иногда проникать на уроки отца Виктора и заинтересовалась православием. Мы наивно решили, что сделаем большое дело, если обратим ее в нашу религию, и стали всячески знакомить ее с ней. Но нашему плану не суждено было осуществиться. Отец Виктор скоро заметил, что Райханка приходит на уроки Закона Божьего, и забеспокоился. Мы ему объяснили, что она хочет перейти в православие. Он очень строго нам сказал: «А вы подумали о том, что ее родители так далеко? Мы никакого права не имеем тайком от ее родителей отрывать ее от обычных ей традиций, это нечестно. Господь один для всего мира, религий много, но мы обязаны уважать веру каждого человека». Райханка заплакала и подошла к отцу Виктору, который ее благословил. Он ей сказал: «Христос велел нам любить всех, мы тебя очень любим, но ты не должна ничего менять в своей вере без согласия родных».
Рабига стояла тут же неподалеку, выражение ее лица было злобное и возмущенное. Она обо всем написала родителям, вероятно, с особенным освещением. Вскоре явился их отец, настоящий узбек. Он забрал их обеих, не дав окончить институт, несмотря на то что оставалось несколько месяцев до экзаменов.
Мы узнали, что графиня Кайзерлинг всячески его уговаривала оставить их до выпуска. Она клялась, что никто не собирается влиять на Райхан, что ей запретили ходить на уроки отца Виктора, но все это не помогло. Видимо, донос Рабиги был очень убедительным и сильно на них повлиял. Перед отъездом сестры ссорились между собой и часто говорили на своем языке, так что мы ничего не понимали.
После долгих сидений на подоконниках, под таинственным освещением белых петербургских ночей, наступили экзамены, так определенно решающие нашу судьбу. Я боялась больше всего математики, так как к ней я никогда не пристрастилась и чувствовала свою неспособность к этому предмету. Наше обычное выражение «Пифагоровы штаны на все стороны равны» – единственное геометрическое определение весьма несложного правила, которое мне было ясно. Экзамены происходили в большом зале. Посредине стояли столы высшего педагогического персонала, также нашего институтского, с графиней Кайзерлинг во главе. Парты были расставлены на порядочном расстоянии друг от друга, учителя ходили между партами и наблюдали. Помню письменный экзамен немецкого языка. Я в нем была гораздо слабее, чем во французском. Тема была задана трудная: изложение из «Гибели богов». Сара Рейнер, с которой я очень дружила, балтийская немка, обещала мне прислать шпаргалку, что было нелегко. Я увидела около своей парты аккуратно сложенный комочек бумаги, но поднять его не решалась. В это время проходил наш преподаватель Берман, он наклонился, поднял явную шпаргалку и сказал: «Fräulein Alennikoff, Sie haben etwas verloren»[19]. Спасение пришло вовремя; я могла проверить свои ошибки и добавить то, чего не хватало. Хотя многие потом смеялись и говорили, что Берман глуп как осел и ничего не понял, я все же в душе надеялась, что он это сделал по доброте, а не по глупости. В математике я была совсем слаба, и мне тоже помог Кравченко, такой сухой и сдержанный, он все же умудрился подсказать мне мои ошибки, когда проходил мимо.
Устные экзамены проходили иначе. Нас вызывали по алфавиту, я была вторая. Мы вытягивали билеты, затем имели право отойти в сторону, просмотреть и обдумать мысленно то, что спрашивалось. Но тут мы определенно умудрялись жульничать. Например, экзамен истории, которую мы проходили по Ключевскому, мы этот учебник застегивали английскими булавками в нижнюю юбку, отходили для раздумья к окну, находившемуся сзади всех экзаменаторов, быстро вытаскивали книгу, просматривали, затем молниеносно застегивали и смело отвечали. Но на это отваживались лишь очень храбрые; однако никто никогда не был пойман. Все предметы прошли у меня вполне благополучно. За французский и русский языки я получила двенадцать с крестом, что было высшей отметкой; но знаю, что по математике мне поставили семерку по крайней снисходительности.
День торжественного выпуска приближался. 24 мая мы должны были надеть наши нарядные белые платья, попрощавшись с надоевшими формами. Затем нас везли в Казанский собор, в котором происходил торжественный молебен.
Но для меня этот день оказался ужасным. Мои родители приехали из Одессы, чтобы присутствовать на выпуске и затем увезти меня с собой. Клеопатра Михайловна явилась накануне и привезла мне платье, совершенно неподходящее, с синим матросским воротником, заявив, что отец сказал, что ввиду того, что мне еще не исполнилось семнадцати лет, белого длинного платья я не могу надевать.
Это был для меня ужасный удар. Я разревелась, но тут меня выручила Августа Маврикиевна. Она немедля достала платье у своей племянницы, которая его надевала на выпуске прошлого года; к счастью, она была моего роста и моей комплекции.
Молебен был очень торжественный, были все другие институты. Леночка была регентшей хора. Всех, кто кончал с шифром, везли во дворец, где Императрица Мария Федоровна лично выдавала эту высшую награду каждой ученице, с соответствующими ободряющими словами и поздравлениями. После молебна возвратились в институт, где в два часа был очень парадный обед со всем нашим персоналом, учителями, классными дамами, с отцом Виктором, под председательством графини Кайзерлинг и Ивана Ивановича. Много, много было произнесено тостов, вино подавалось в изобилии. После десерта пили шампанское, наше национальное «Абрау-Дюрсо»13, которое пила обыкновенно царская семья.
На другой день нам всем полагалось сделать визит графине Кайзерлинг. Мы трогательно прощались со всеми преподавателями, с дорогим отцом Виктором, строгим, но всегда справедливым. Корню на прощание мне сказал: «Tâchez de rester le plus longtemps comme vous êtes»[20]. То же самое он написал на фото, которое подарил. Мы все снимались незадолго до выпуска и обменивались фотографиями. Нас специально возили на Невский к лучшему фотографу. Отец мне подарил красивый кожаный альбом, заказанный специально с соответствующими инициалами; он был оливкового цвета. Сколько было интересных надписей, трогательных слов, воспоминаний.
Вернулась я домой с тяжелым чувством потери чего-то близкого и привычного. Клеопатра Михайловна предложила мне поехать в Гостиный Двор, где купили мне приличный костюм, блузки, обувь и всякие необходимые мелочи. Во время нашей поездки она мне сказала: «Ты знаешь, отец получил письмо от твоего дедушки. Они просят, чтобы ты поехала погостить у них на лето, ведь они так давно тебя не видели». Это известие меня обрадовало, я спросила, согласен ли отец. «Он молчит, но я думаю, что он согласится», – уклончиво ответила она.
На другой день, как полагалось, я отправилась с визитом к графине Кайзерлинг. Там уже были мои одноклассницы: Ксеня Ниценко, Нюра Файвишевич, Вера Алексеева; после пришли еще другие. Графиня угощала нас традиционным чаем, с обилием всяких пирожных, и делала всевозможные наставления на предстоящую жизнь. Она очень одобрила поездку на юг к родителям моей покойной матери. «Если захочешь вернуться в класс пепиньерок, мы тебя с радостью примем», – сказала она в заключение. Мы все расстались с ней тепло и душевно, вышли все вместе. Дон Педро открыл нам двери с последним приветствием.
Нюра Файвишевич жила недалеко от Литейного, мы решили с ней пройтись пешком. Это было очень добродушное существо, она всегда со всеми была ласкова и дружила со всем классом. Нюра была довольно полная девушка, с многочисленными веснушками на бледном лице. Ее каштановые волосы завивались, она была миловидна, но в ее наружности было много еврейского, что было странно, так как еще ее прадед, отличившийся во время войны с Наполеоном, получил чин офицера, личное дворянство и крестился. Все его сыновья женились на русских. Мать Нюры была русская, из очень старинной дворянской семьи, да и отец, пожилой генерал, вовсе ничего еврейского не имел. У Нюры было несколько братьев, все блестящие офицеры, она была самая младшая. Но не зря говорят, что еврейская кровь очень сильная; на ней отозвалось это очень ярко.
С нетерпением ждала я вечернего чая, чтобы завести разговор насчет моей поездки к дедушке. Клеопатра Михайловна советовала мне это сделать за столом. «Тебя зовут на каникулы твой дед и бабка, – заявил отец. – Ты поступишь как хочешь; мы все будем проводить лето в Галиевке, там уже все готово к нашему приезду». Сдерживая радостный возглас, я сказала, что очень хочу к ним поехать, давно их не видела и очень хочу познакомиться с семьей дяди Ахиллеса, он ведь мой опекун. «Ну и отлично, – ответил отец. – Можешь готовиться к отъезду, вместе поедем в Одессу, оттуда ты отправишься к ним, а осенью вернешься к нам», – прибавил он уже примирительным тоном.