Когда мы с ней вошли в хату, там оказалось трое ребятишек и ее мать, пожилая женщина. «Мужиков нэма, уихалы на ярмарку, – пояснила молодая и, обращаясь к матери, сказала: – Хлопец в доме, то и спокойнее». У меня назойливо вертелась мысль: «Зачем она меня панычом назвала!» Язык чесался сказать ей, что я вовсе не паныч, что моя сестра простая портниха, сам я из крестьянской семьи, но я смолчала и отложила разговор на после.
В хате было тепло. От печи несло жаром. Ребятишки все бегали босиком, они с любопытством смотрели на меня. Между тем старуха накрыла на стол и потчевала нас галушками, чай пили с вареньем. После меня свели в соседнюю горницу, там была большая кровать, где спали все ребята, мне же постелили на полу объемистый тюфяк. Спала я как убитая, болели бока. Непривычное количество верст на лошади сказывалось. Но никак нельзя было поддаваться этому упадку сил. Надо было взять себя в руки, ведь было только начало путешествия.
Утро наступило светлое, приятное, как-то потянуло весной… В этот раз молодая хозяйка согласилась взять немного денег для ребят; распрощавшись с ними, я снова пустилась в путь. Конь был бодрее и веселее меня, он одобрительно ржал, когда мы выезжали со двора. Ехала я целый день медленно, из-за гололедицы, но делала маленькие привалки, во время которых закусывала остатками провизии. Как накануне, заночевала в крестьянской семье.
В этот раз они оказались менее симпатичными, как-то подозрительно меня оглядывали. Деньги, которые я им сейчас же предложила, оказали влияние, они все же меня приняли…
Теперь мне предстояло проезжать границу. По словам евреев, мне надо было свернуть налево, а потом еще направо, чтобы избежать часового и знаменитую корчму, находившуюся в 12 верстах от Николаева. Сворачивала я как будто правильно, но, к моему ужасу, наскочила прямо на стоявшего на перекрестке солдата. Хотела проскочить, но он подбежал и схватил коня под уздцы. Мое сердце куда-то провалилось. Крепче нахлобучила шапку на уши. Солдат оказался очень молодым, щупленьким, безусым, совсем не страшным. «Куда черт несет?!» – постарался он гаркнуть петушиным голосом. Стараясь ответить ему в тон, я пояснила, что еду к больной сестре. Недавно умерла мать, отца давно нет в живых, надо сестре пособить, один я мужик остался в семье… Солдат схватил мой мешок, раскрыл и увидел в нем полурваные портки, онучи, остатки провизии да еще пачку папирос, снова закрыл и снисходительно молвил: «Ну, проваливай, да торопись, скоро в Николаев не попасть!»
Сердце билось, хотело выскочить, но было желание кричать от радости. Проехав еще несколько верст, я очутилась на краю оврага, над которым стояла, по всей видимости, та самая проклятая корчма, от которой меня предостерегали евреи. Назад ходу не было, ясно стало, что я ошиблась, и надо было принять свершившийся факт. Ночевать на дворе было невозможно, конь требовал корму, следовательно, надо было решиться просить ночлега в корчме. На мой энергичный стук вышел человек небольшого роста, неопрятно одетый, мрачный, смотревший исподлобья. Когда я у него попросила приют на ночь и корм для лошади, он сердито сказал: «Много вас тут шляется, заплатишь, так впущу, а нет – проваливай!» Но я вытащила из кармана кошелек, показала ему и уверила, что в долгу не останусь. Тогда он открыл дверь и сердито буркнул: «Вот солома на полу, тут и ляжешь». Затем он показал мне, где расседлать и покормить коня, свести к водопою. Войдя в горницу, я увидела, что в ней был только стол, несколько табуреток, а в углу горой лежала солома. Он мне сказал, как будто невзначай: «Тут придут ночью люди, так ты не шевелись и в разговор не суйся». Сунув свой мешок под голову, я вытянулась и закрыла глаза. Если удастся добраться до Николаева, так чего же желать? Задремала слегка, но скоро послышался робкий стук. Хозяин открыл дверь, две женщины стояли на пороге и тоже просились на ночлег, за ними стоял высокий мужик в кожухе. «Ну, бабы, ляжете на соломе с хлопцем, а вот кучер пусть идет в конюшню, и так места мало».
Бабы покорно согласились и улеглись рядом со мной. Некоторое время они молчали, но вскоре я услышала их разговор, шепотом. К моему большому удивлению, они говорили по-польски. В то время я еще хорошо помнила польский язык. Ведь я провела в детстве несколько лет в польской семье моей матери. Скоро я поняла по их разговору, что они беженки и тоже, как и я, пробираются в Одессу. Стало легче на душе… Почувствовав себя менее одинокой, я решила завязать знакомство. Они мне сказали, что, по слухам, красные должны чуть ли не завтра войти в Николаев. Улучив минуту, когда хозяин вышел, я быстро, шепотом, по-польски рассказала им всю свою историю, главное, что я, как и они, пробираюсь в Одессу к мужу. Мы быстро подружились, беда соединяет людей. В то жуткое время в России люди постоянно сталкивались в невероятных обстоятельствах и действовали сообща. Так как они были полячки, решили сразу же по приезде в город отправиться в польское консульство. Предложили и мне пойти с ними. Мы сговорились встретиться там в три часа дня, они даже обещали меня подождать в случае, если я из-за коня опоздаю. Явился хозяин, и разговор наш прекратился. Было, верно, за полночь, мы уже спали, когда послышался неистовый стук в дверь, как будто бы прикладами. Хозяин быстро подбежал и услышал за дверью громкий окрик: «Отопри, самовар кипит!». Он тотчас же открыл дверь, и в горницу ввалились три высоких, здоровенных мужика в шинелях. Они не сняли шапок, расположились за столом и громко потребовали: «Гони скорей самогон, колбасу и побольше хлеба!» Хозяин подобострастно кланялся, он принес огромную краюху хлеба, затем явилась женщина с бутылкой самогону и с тарелкой колбасы. Они начали основательно закусывать и говорили без конца.
Мы узнали, что это красные. Они говорили: «Наши войдут через день в Николаев, а через две недели возьмут Одессу». Когда они окончили есть и хозяину велели убрать, они разложили большую карту и по ней что-то обсуждали. Мы услыхали, что союзники уйдут из Одессы, царская армия с флотом должны будут сдаться, дело все равно пропало! Весь флот удерет в Севастополь, «наши» будут хозяевами города и расправятся с этой сволочью. Чрезвычайка уже вся подготовлена, в Одессе все налажено. Словом, все, что мы услыхали, было для нас невеселым открытием, но ничего придумать мы не могли, нужно было примиряться со всем, что происходило. У меня секунды сомнений не было, что будет именно так, как они говорят. К счастью, на нас они не обращали никакого внимания, как будто бы кроме них в комнате никого не было. Мы делали вид, что спим, но до сна ли было? Набушевавшись вдоволь и покричав на хозяина, они наконец встали, взяли винтовки, которые при входе прислонили к дверям, и, нахлобучив свои папахи, ушли.
Я перекрестилась, да и полячки тоже осенили себя своим католическим крестным знамением. Стало тихо. От курева висел дым столбом. Я подумала: «Как бы ни было, но я скоро смогу взять свою девочку». На душе стало как-то теплее и спокойнее. Но мысль, что тогда придется снова остаться с красными и как на это посмотрит муж, все же встревожила меня. Утром хозяин дал нам напиться чаю, и лошадь была накормлена. Расплатившись с ним, я вышла на двор, полячки сели на свою подводу, а я вскочила на коня и отправилась в путь. Конь шел очень бодро, и мы очень скоро въехали в город.
Николаев я совсем не узнала. Вспомнила, каким я его видела в былое время, нарядным, веселым! Моряки в своих красивых формах, элегантные дамы в белом, цветочницы на улицах, все жило радостно и ярко. Теперь же меня поразила мертвечина, улицы были пустынны, солдатские шинели желтели своим хаки, всюду груды семечек… Женщины с озабоченным видом шмыгали в подворотни. У всех был вопрос на лице: «Что нас завтра ждет?»
Спросила у прохожего улицу, где жили евреи, которым я должна была сдать лошадь. Прохожий хотя и посмотрел подозрительно, однако указал путь. Быстро погнала я коня в том направлении, хотелось поскорее от него избавиться, спина несносно болела. За пазухой у меня была записка для евреев. Когда я к ним добралась и передала письмо, рассказав свою историю, они начали торговаться насчет залога. Все же они мне вернули большую часть, на что я уже почти не надеялась. Они вообще могли мне ничего не возвращать, все же они вернули, захватив некоторый излишек.
Я была рада, что так легко отделалась, сразу же отправилась в ресторанчик, чтобы как следует закусить после такого путешествия. К трем часам дня, взяв извозчика, я отправилась в польское учреждение. Обе полячки были там и меня поджидали. Консул встретил нас вежливо, но сразу же сказал, что все русские корабли уже эвакуировались в Одессу. Остается еще в порту французский крейсер «Дю-Шелля»[54], но он, конечно, не знает, согласятся ли там нас взять. Я очень обрадовалась, заявила, что свободно говорю по-французски, надеюсь их уговорить, но прошу нам все же дать рекомендацию, то есть записку с парой слов. Он любезно нам ее вручил, и мы помчались в порт. Легко, без затруднений отыскали крейсер. Сначала матросы не хотели нас впускать, но когда я с ними заговорила по-французски и объяснила, что мы бежим от красных, что мой муж морской офицер, они согласились отвести нас к капитану. Конечно, капитан был поражен нашим видом, особенно моим, но вошел в наше положение, прочел записку поляка и сказал: «Вам надо сейчас же быть на корабле, так как мы через час отчаливаем, красные будут сегодня к ночи тут». У полячек чемоданы были с ними, у меня не было ничего, мешок я выбросила в городе. Мы сразу же согласились остаться, и нас всех троих поместили вместе. Нам дали совсем приличную каюту с хорошими койками. Главное, можно было наконец помыться по-человечески и выспаться, чего требовал организм. Много ночей не спала я так, как в эту ночь, на настоящей, чистой постели. Движение парохода по волнам приятно укачивало, уносило в нирвану… Забвение было настоящим наслаждением!
Помню, что это происходило 14 марта. Прибыли мы в порт Одессы на рассвете. Мраморная, величественная лестница показалась нам издали своей особенной белизной. Мои спутницы имели адрес родственников, живших недалеко от порта. Мы сердечно и тепло распрощались. Я решила ехать в гостиницу «Пассаж», в которой, я знала, остановились знакомые, бежавшие еще раньше, чем Таня и Вася Тхоржевские, из Елизаветграда. Как я ни размывалась, ни приводила себя в лучший вид, моя потрепанная одежда и высокие сапоги не могли внушить н