Весна была холодная, несмотря на апрель! Мы мерзли в вагоне, окна всюду были разбиты. К вечеру мы прибыли благополучно…
Когда мы вошли к Седлецким, маленькая бегала в гостиной. Она сразу же узнала меня, бросилась ко мне с радостным смехом! Конечно, она не могла узнать отца! Он любовался ею, она дышала здоровьем и счастьем. Я думаю, что у нас у обоих отвалился тот камень, который почти месяц давил и мучил. Ядзя тоже бросилась к нам в объятия. Седлецкие оба стояли и улыбались. Даже Феня выползла из своей кухни разделить нашу радость. Я представила Вову моим бывшим хозяевам. «Ну и услугу вы нам оказали!» – сказал он. «Хорошо все, что хорошо кончается, – сказал Михаил Петрович, но добавил: – Советую вам не задерживаться – сегодня отходит поезд в двенадцать часов ночи, садитесь на него, осторожность необходима!» Мы сказали, что должны забрать мать наших хозяев и, конечно, я бы хотела повидать своего дядю.
Было приблизительно семь часов вечера. Клавдия предложила нам сначала поужинать, а после отправиться за старушкой и навестить дядю. За ужином разговаривали, как будто бы все были давным-давно знакомы. Таков был мой муж. Он сразу же входил в контакт с людьми и внушал им всегда симпатию и доверие. После ужина Михаил Петрович мне шепнул: «Ну, теперь я вас хорошо понимаю, он абсолютно исключительный, вы во всем правы!» Он предложил проводить Вову, не знавшего города, за старушкой, я же направилась к дяде. Половину дороги мы шли вместе. Ядзе было поручено с помощью Клавдии Петровны уложить мои и Олечкины вещи.
Когда я вошла к дяде, мое сердце сильно сжалось при виде его. Он просто ненормально исхудал, глаза провалились. Мне стало больно и тяжело на душе. Когда я сказала, что приехала за Олечкой и сегодня же уезжаю, он заплакал. Тетя Ядвига старалась его успокоить, говорила, что они все собираются уехать в Польшу, где у них много родственников. Я с грустью видела, что дядя никогда до Польши не доберется… Время, проведенное у них, быстро прошло, надо было уходить, казалось, что ничего не было сказано того, что хотелось… Когда я распрощалась с дядей и вышла в прихожую, Ядвига ко мне подошла и сказала: «Доктора его приговорили, ему недолго осталось жить!» Еще успела я спросить про мою кузину Лиду. Ядвига сказала, что ее муж не появлялся. Аркадий убит на фронте в борьбе с красными, бедные женщины бьются в страшной нищете. Дети сделались маленькими большевиками и ушли в уличную жизнь. С тяжелым чувством ушла я от них, зная, что больше никогда их не увижу!
Когда я вернулась к Седлецким, старушка француженка была у них. Хозяева надавали нам провизии, и мы начали собираться. Все отправились нас проводить, Ядзя тоже пошла. Она привыкла к ребенку, мне было жаль, что я не могу ее взять с собой. Насчет ее дальнейшей судьбы Седлецкие нас успокоили, обещая устроить ее в хорошие условия, к детям. Мы смогли ей дать хорошую сумму денег в виде вознаграждения, ведь мы были богаты, получив от морской администрации шестимесячный оклад.
Уселись в вагон с разбитыми стеклами, а ночь была холодная! Окна были разбиты везде, во всех поездах! Собрались уже расположиться, как к нам в купе вошел господин, хорошо одетый, в подбитой мехом тужурке, самоуверенный, улыбающийся. Я сразу увидела, что он еврей. Но Вова, совершенно не умевший их различать, начал разводить разговоры о политике, возмущаясь поведением евреев в Одессе. Тип улыбался и качал своей курчавой головой. Я была ни жива ни мертва. Толкала его потихоньку, но он ничего не замечал и смотрел на меня удивленно.
Когда прошел контролер, наш новый сосед вынул карточку и показал ему. У меня сердце куда-то провалилось! Он оказался не только евреем, но и комиссаром! Контролер с поклоном вернул ему карточку, осклабился подобострастно и удалился. Тут Вова сообразил, в чем дело, и перевел разговор на другие темы. Собеседник оказался весьма культурным человеком, они оба увлеклись интересными разговорами, но мы с мадам Готье совсем не были спокойны! Наконец решили укладываться спать. Мужчины отправились на верхние койки, мы же с мадам Готье и маленькой расположились внизу. Было очень холодно, а теплых вещей у нас не было. Через некоторое время наш спутник слез с койки и любезно покрыл меня с Олечкой своей меховой курткой. Мадам Готье перепугалась и усердно крестилась. Я его поблагодарила, и было за что! Олечка, проплакавшая целый час, согрелась и уснула. Когда зуб на зуб не попадал, очутиться в тепле было чудом. Спутник наш отправился в коридор курить. На одной из станций мы застряли на два часа. Ночь тянулась длинная и нестерпимо нудная. Еще стояли долго на других станциях. Наш спутник все время уходил. У меня мелькали мрачные мысли: не арестуют ли нас? Но его куртка, покрывавшая нас, была залогом спокойствия.
К утру подкатились ко 2-й Одессе. Поезд стоял там долго. Наш комиссар предложил мужу выйти и принести нам кофе, что они и сделали. Бедная мадам Готье с испугом и недоверчиво смотрела на все это, но мужчины громко разговаривали, смеялись и были в прекрасном настроении…
Утро было просто ледяное, на душе было кисло! Вертелся в мозгах вопрос: не арестуют ли нас? Быть может, столь любезный спутник донесет на нас ввиду нашего контрреволюционного настроения. Однако все сошло замечательно, не только нас не арестовали, а пропустили без обыска по указанию нашего спутника. Расстались мы с ним корректно и даже дружелюбно… Мало веселого ждало нас в Одессе. После шумной, радостной встречи с матерью хозяева рассказали нам, что террор принимает жуткие формы, каждый день идут аресты и расстрелы. Во главе Чрезвычайки стоят сплошь евреи. Они беспощадно мстят за прошлое обращение, за погромы, черту оседлости и т. д. Кроме того, провизия с каждым днем исчезает, кое-что можно достать у приезжих крестьян, но все больше в обмен на одежду. В этом хаосе надо было жить, надо было бороться. Пережитая зима в Елизаветграде, с лучинами, холодом, голодными пайками, конечно, подготовила к этим новым испытаниям…
Вскоре я отыскала мою прелестную тетю Глашу. Мы стали часто встречаться и помогали друг другу как могли. Она была старая одесситка, имела много знакомых и родственников Добровольских, поэтому ей было легче разворачиваться, чем нам… К счастью, базар был очень близко от нашего дома. Я постоянно бегала добывать пропитание. Бабы привозили продукты, и очередь была огромная. Единственно, кто не боялся красноармейцев, это были хохлушки. Один раз я была свидетельницей следующей картины: толстая, дородная баба принесла корзину с творогом. Сразу же образовалась громадная очередь. Неожиданно подошел красноармеец, вооруженный до зубов. Он растолкал публику и занял первое место. Баба посмотрела на него, затем поставила свою корзину и сказала ему: «Товарищ, ступай стань в очередь!» Возмущенный красноармеец грозно крикнул: «Ты разве не видишь, кто перед тобой! Не разговаривай, давай творог, не то я тебя в Чрезвычайку!» – добавил он сердито. Баба еще хладнокровнее заслонила корзину своей мощной фигурой и сказала по-украински: «Я тоби таку чайку покажу, що ты ни маты ни батька нэ пизнаешь!» Разразился хохот во всей очереди. Красноармейцу оставалось плюнуть и благородно ретироваться.
Террор создавал подавленное настроение у всех. Ночи были тревожные, часто раздавались пронзительные гудки, с особенным, завывающим звуком. Мы все знали, что это обозначает, и прислушивались, не остановится ли автомобиль у нашего подъезда. В одну из таких ночей автомобиль остановился у второго подъезда нашего дома, за углом. На другой день мы узнали, что был обыск в одной военной семье, в которой скрывался украинский министр Рогоза. Его в ту ночь не арестовали, но велели явиться на другой день в Чрезвычайку. Он подчинился и был расстрелян.
Мы часто навещали Софью Николаевну. Она была в очень подавленном состоянии, но судьба улыбнулась ей. Вскоре мы узнали, что Петр Петрович был выпущен, его спас другой еврей, тоже соученик по гимназии; он занимал большой пост в этой новой организации. Он узнал его на допросе и велел освободить, но сказал ему: «Уезжай как можно скорей и подальше». После этого они уехали в Польшу, где у Софьи Николаевны были родственники.
На тральщике было тихо, никого не трогали. Флотская жизнь шла своим чередом, как будто бы ничего не случилось. Объясняется это тем, что у красных не было морского начальства, они были рады иметь тех нескольких офицеров, которые случайно остались. Всем нам, обывателям, становилось все труднее. Мы обменяли все, что имели, на муку и другие продукты. В городе начались всевозможные болезни, особенно дизентерия. Наша девочка тоже ею заболела. Было утешительно то, что мы очень сошлись с нашими хозяевами и вместе боролись за жизнь детей. У них было четверо, две девочки и два мальчика. Борьба была беспощадная, приходилось с рассвета становиться в очередь, чтобы добыть хоть немного провизии.
Вечера мы коротали с хозяевами за самоваром, прислушиваясь к ужасным гудкам. По ночам особенно они наводили тоску. Знакомых было у нас немного, большая часть эвакуировалась перед приходом красных. В том числе были Таня с отцом и мужем. Постепенно мы примирились с нашей участью, особенно что мы были вместе и главная тревога отпала. Хозяева ужасно жалели, что не вернулись к себе во Францию, когда в городе были белые, но их мать была от них отрезана, они не могли уехать. Обыденная жизнь все больше расстраивалась. Часто мы сидели без электричества. Был даже один жуткий период, когда приходилось таскать воду за версту от нас. Водопроводы оказались поврежденными.
Через два месяца после прихода красных выяснилось, что я жду ребенка… Вова продолжал служить во флоте, команда, как и везде, к нему хорошо относилась. Вечером он всегда возвращался домой. Мы всегда ждали его с большим нетерпением, так как нам казалось, что с ним мы в большей безопасности.
Как-то неожиданно приехал с севера сослуживец Вовы Шуляковский. Он был механиком на «Гангуте» и часто бывал у нас в Гельсингфорсе. С ним мы пережили вместе начало революции. В Одессе жила вся его семья. Его родители были зажиточные купцы. Они имели большой магазин материй в центре города. Их