икому князю, А. А. Дернов был глубоко возмущен и оскорблен за Церковь; он даже сказал, «что ему придется покинуть Синод, ибо при таких условиях работать невозможно»[962].
Покинуть Синод, впрочем, ему не пришлось – происшедшая революция разом перечеркнула все возможные планы людей, болевших за состояние синодальной Церкви. Новая ситуация потребовала новых нестандартных решений и разрыва того «симфонического узла», который давно связывал русскую Церковь с империей Романовых.
За полтора месяца до убийства Распутина, характеризуя состояние дел в Святейшем Синоде, протопресвитер Георгий Шавельский заметил в дневнике: «Церкви нужны реформы. Но среди наших иерархов не только нет человека, который смог бы провести их, – нет и такого, который понимал бы, что с ними надо до крайности спешить. Реформ не будет! А в таком случае революция церковная, – особенно если разразится революция государственная, – неминуема»[963]. Необходимость реформ понимал не один о. Георгий, – их насущность видели и митрополит Питирим, и обер-прокурор Раев. Так, на совещании, посвященном приходскому вопросу и материальному обеспечению духовенства, которое проходило в Петрограде 21 января – 4 февраля 1917 г.
в присутствии обер-прокурора Святейшего Синода, его председатель – митрополит Питирим – заявил: «Клир – надежный союзник государства. От того – будет ли он спокойно себя чувствовать и работать – будет зависеть как будет вести себя и во время надвигающейся смуты»[964]. В дальнейшем некогда близкие к митрополиту современники характеризовали его «прогрессивные тенденции» и «либеральные мысли» как стремление «загладить впечатление от своей близости с Распутиным и от обстоятельств своей карьеры»[965].
Проблема, однако, заключалась прежде всего в том, что дискредитированная распутинской историей Церковь в условиях всеобъемлющего экономического, социального и политического кризиса не могла требовать у православного государства помощи в проведении реформ, равно как и самостоятельно приступать к реформированию. В таких условиях разговор мог вестись только о частных изменениях, хотя все понимали, что без созыва Поместного Собора решить накопившиеся проблемы невозможно (тем более, что вопрос о созыве Собора к тому времени уже более десяти лет откладывался до лучших времен).
Нравственные коллизии, наблюдавшиеся в русском обществе, служили достаточным показателем того, насколько возможность проведения церковных реформ сомнительна «на мрачном фоне безнадежности». Фон, действительно, был мрачным. Например, З. Н. Гиппиус, вспоминая убийство Распутина, с издевкой отметила в дневнике, что после случившегося «ждем чудес на могиле. Без этого не обойдется. Ведь мученик», – и тут же добавила: «Охота была этой мрази венец создавать. А пока болото – черти найдутся, всех не перебьешь»[966].
Негативное восприятие Распутина-«старца» представителями русской интеллигенции было не самым страшным последствием для страны (и, следовательно, для Православной Церкви). Опаснее было иное – отношение к Распутину в народной среде. Представляя 27 декабря 1916 г. доклад о роли Распутина, депутат Государственной Думы В. А. Маклаков отметил: «Сейчас в умах и душах русского народа происходит самая ужасная революция, которая когда-либо имела место в истории. Это не революция, это – катастрофа: рушится целое вековое миросозерцание, вера народа в царя, в правду его власти, в ее идею как Божественного установления. И эту катастрофическую революцию в самых сокровенных глубинах души творят не какие-нибудь злонамеренные революционеры, а сама обезумевшая, влекомая каким-то роком власть». Отмечая, что власть ужаснулась бы, узнав, каким языком говорит деревня, облекая зерно истины «в невероятные одежды легенды», – Маклаков предрекал ужас грядущей революции: «это будет не политическая революция, которая могла бы протекать планомерно, а революция гнева и мести темных низов, которая не может не быть стихийной, судорожной, хаотичной»[967].
Спустя почти год после убийства Распутина, в дни захвата большевиками власти в Петрограде, член Поместного Собора князь Е. Н. Трубецкой высказал удивительно глубокую мысль, которую вполне можно считать пророческой. В разговоре с одним из иерархов он заметил, что легион бесов, совсем недавно сидевших в одном Распутине, после его убийства переселился в стадо свиней. Стадо, констатировал князь, на наших глазах бросается в море: «Это и есть начало конца русской революции»[968].
Таким образом, Распутин стал знаковой фигурой и для Российской империи, и для Православной Российской Церкви, вступившей в 1917 год с грузом необоснованных обвинений и нерешенных внутрицерковных проблем. Уже после отречения императора, 25 марта 1917 г., вспомнив о Распутине и пересказав легенду об отпевании сибирского странника «соборне» митрополитом Питиримом, З. Н. Гиппиус так определила главную проблему старой власти, обостренную близостью «старца» к царскому престолу: «Безнадежно глубоко (хотя фатально-несознательно) воспринял народ связь православия и самодержавия»[969].
Глава 5.Революционный слом
§ 1. Православная Церковь и Февральская революция 1917 г.
Революцию 1917 г. невозможно назвать исторической случайностью, ее неизбежность предсказывалась многими современниками задолго до того, как события в столице перестали контролироваться властями. Для Православной Церкви революция означала разрушение старого синодального строя, актуализацию прежних проблем, прежде всего связанных с восстановлением соборных начал. Однако то, что давно уже понималось умозрительно, реализовать на практике было чрезвычайно непросто. Социально-психологические последствия разрушения империи для главной конфессии оказались весьма тягостными. Уже то, что революция произошла во время мировой войны, на фоне распутиниады, порождало общественные нестроения, которые не могли не отразиться на церковном авторитете, – ведь потакание «старцу» слухи безосновательно ставили в вину всей православной иерархии.
Заложница политических нестроений, Церковь должна была испытать всю ненависть люмпенизированных и распропагандированных масс. Лозунги всеобщего равенства становились стимулятором «классовой» ненависти, а построение нового общества связывалось с необходимостью разрушить прежние политические, правовые, религиозные институты. Опасность подобного развития прекрасно сознавали и царские чиновники, задумывавшиеся над дальнейшими перспективами страны. Еще накануне Первой мировой войны, в феврале 1914 г, бывший министр внутренних дел германофил П. Н. Дурново отправил императору Николаю II специальную записку, в которой предсказывал, что в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция; она перейдет затем и в страну-победительницу. Особенно благоприятную почву для социальных потрясений, по мнению Дурново, представляла Россия, «где народные массы несомненно исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, – продолжал экс-министр, – политическая революция в России невозможна, но всякое революционное движение в России неизбежно выродится в социалистическое»[970].
Понятно, что бессознательный социализм предполагает нигилистическое отношение к традициям, в том числе и к религиозным. Бессознательность лишь увеличивает опасность внешних проявлений такого отношения. Не случайно для Православной Российской Церкви понятия «социализм» и «атеизм» были синонимичными – уже с 1909/1910 учебного года в духовных семинариях стали преподавать в курсе нравственного богословия предмет «Обличение основ социализма». Давая отзыв о предмете, профессор Киевской духовной академии В. И. Экземплярский писал тогда, что «введение в круг семинарского преподавания сведений по обличению социализма вызвано, бесспорно, с одной стороны, все более и более возрастающим влиянием социалистических воззрений в среде рабочих, а отчасти и нашей интеллигенции; а с другой – тем явно враждебным положением в отношении религии вообще и христианства в частности, какое занял современный социализм»[971].
Составленная синодальным миссионером И. Г. Айвазовым «Программа для преподавания в духовных семинариях сведений по обличению социализма» акцентировала представление о «земном рае», строить который предполагалось, обобществив производительные силы и поставив духовную жизнь человека в зависимость от строя материальной жизни. «Отсюда началом и концом жизни человека является земля. Отсюда всякий социализм является материалистическим и атеистическим»[972]. Разумеется, популярность лозунгов социализма и, следовательно, атеизма, серьезно беспокоила Церковь, ибо провоцировала политический экстремизм в православном государстве.
Революция стала социальным детонатором антирелигиозных настроений среди недовольных своей жизнью людей. В их представлении Церковь и царство были едины, и декаскрализация представлений о царстве естественно сказывалась и на отношении к Церкви. Мировая война расшатала нравственные устои многомиллионной русской армии, костяк которой составляло крестьянство. «Огрубление нравов» и потеря чувства законности (в том числе и «поколебание» понятия о собственности) создавали, по словам современника, «благоприятную почву для разжигания в массах низменных страстей»