В конце октября 1917 г. (но до Октябрьского переворота) Поместный Собор был вынужден выпустить новое послание. На сей раз в нем отмечались приходившие вести об ограблении церквей, монастырей, землевладельцев, говорилось об убийствах служителей алтаря и мирных обывателей, приводились примеры. Собор обращался к расхитителям с призывом возвратить награбленную у монастырей, храмов и частных владельцев землю, леса и урожаи, вернуться к честному труду и не касаться чужого, «пока высшая власть, то есть Учредительное Собрание, не установит каких-либо новых земельных законов»[1107]. Надеждам этим, как известно, не суждено было сбыться. Более того, призывы Церкви потонули в требованиях «экспроприировать экспроприаторов», которые откровенно поддерживали пришедшие на смену «министрам-капиталистам» народные комиссары.
И хотя после 25 октября 1917 г. внутриполитическая ситуация усложнилась, на первых порах, хотя это и кажется парадоксальным, большевики не воспринимались как воинствующе богоборческая власть: не стоит забывать, что и Временное правительство давало Церкви много поводов для критики и выражения недовольства, что именно с Февральской революции начались массовые издевательства над клириками и мирянами. По воспоминаниям митрополита Вениамина (Федченкова), «при борьбе Советов против предшествующей власти Керенского Церковь не проявила ни малейшего движения в пользу последнего. И не было к тому оснований. Когда Советы взяли верх, то Церковь совершенно легко признала их власть»[1108]. Разумеется, читая цитированное выше заявление, необходимо учитывать и то обстоятельство, что владыка – бывший политэмигрант, припоминая давно минувшее, пытался реабилитировать себя перед советскими властями, разрешившими ему, бывшему «белому» епископу, жить и служить в СССР. Но сводить все только к конъюнктуре, думается, тоже неправильно: внешняя «легкость» признания 1917 г., о которой писал митрополит Вениамин, скорее свидетельствовала о недоверии к светским правителям, чем о признании их. Новая «власть» никак не пыталась остановить волну насилий над клириками и мирянами, равнодушно взирая на творившиеся безобразия. Религиозные ценности народа не воспринимались ею как нечто священное. Примером стал обстрел Московского Кремля. Поэтому уже 11 ноября 1917 г. Собор выступил с посланием, в котором вновь напомнил о «великой междоусобице», захватившей страну, и резко охарактеризовал произошедший обстрел. «Вместе с кремлевскими храмами, – писали члены Собора, – начинает рушиться все мирское строение державы Российской ‹…› Для тех, кто видит единственное основание своей власти в насилии одного сословия над всем народом, не существует Родины и ее святыни. Они становятся изменниками Родины, которые чинят неслыханное предательство России и верных союзников наших. К нашему несчастью, доселе не народилось еще власти воистину народной, достойной получить благословение Церкви Православной»[1109].
Это заявление можно считать ответом Церкви на сложившуюся в России политическую ситуацию и характеристикой господствовавших на Соборе настроений. Последовавшие с калейдоскопической быстротой события лишь доказали правоту сказанного: ранним утром 6 января 1918 г. большевики разогнали Учредительное Собрание (где у них было меньшинство), назвав его «вчерашним днем революции», а две недели спустя Совет народных комиссаров во главе с В. И. Лениным принял декрет «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви». Этот декрет окончательно перечеркивал надежды на восстановление взаимоуважительных церковно-государственных отношений. Прежде всего, согласно положениям декрета, Церковь не получила прав частного религиозного общества. Кроме того, она теряла права на владение собственностью, более не имея и права юридического лица. Все имущество, накопленное Православной Российской Церковью за тысячелетие, объявлялось «народным достоянием». Правда, здания и богослужебные предметы государственная власть передавала в бесплатное пользование религиозных сообществ[1110]. Однако, зная об антиклерикальных настроениях властей, можно было без труда догадаться, что право передачи зданий и богослужебных предметов, монополизированное «народными представителями», может однажды превратиться в орудие давления на Церковь. По декрету Церковь лишалась и права обучать детей Закону Божьему не только в государственных и общественных, но и в частных учебных заведениях (если там преподавались общеобразовательные предметы).
Показательно, что именно председатель Совнаркома В. И. Ленин заменил первую статью проекта декрета, гласившую, что религия есть частное дело каждого гражданина страны, положением об отделении Церкви от государства. Именно он добавил в третью статью проекта декрета фразу: «Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан устраняется». Ленин внес поправку, пресекавшую любую попытку неисполнения гражданских обязанностей по причине религиозных убеждений. Им также были внесены в проект декрета и некоторые другие дополнения и исправления[1111].
Учитывая прежние (дореволюционные) традиции, все это означало отказ государства от любых связей с Церковью. Разумеется, данное обстоятельство прекрасно понимали члены Поместного Собора, через несколько дней (27 января 1918 г.) отозвавшиеся на случившееся специальным воззванием. Соборяне точно подметили, что в случае приведения декрета в исполнение, у верующих может быть все отнято, «священные сосуды перельют на деньги, или обратят во что угодно, колокольный звон тогда смолкнет, Святые Таинства совершаться не будут, покойники будут зарываться в землю не отпетыми по церковному». Верующие призывались объединяться около своих храмов и пастырей, составлять союзы для защиты православных святынь и следовать голосу Святейшего патриарха, анафематствовавшего «творящих беззакония и гонителей веры и Церкви Православной» в своем послании 19 января 1918 г.[1112].
По точному замечанию протоиерея Владислава Цыпина, декрет об отделении Церкви от государства «явился юридической подготовкой к изъятию церковных ценностей, к закрытию монастырей и духовных школ, к кощунственным осквернениям святых мощей угодников Божиих, к противоправным судам и расправам над священнослужителями и благочестивыми мирянами»[1113]. Православная Церковь на Соборе 1917–1918 гг. не признала законности декрета, как не признавала до заявлений патриарха в 1923 г. законности Советской власти в принципе. Действительно, после событий января 1918 г. церковно-государственные отношения уже не могли позитивно развиваться: новая власть показала, что считаться с традициями особых отношений к Православной Церкви большевики не намерены и ни при каких обстоятельствах не пойдут ей навстречу.
Пожалуй, единственным исключением можно считать признанное первой советской Конституцией (принятой 10 июля 1918 г. на V Всероссийском съезде Советов) право граждан как на антирелигиозную, так и на религиозную пропаганду. Но в условиях разворачивавшейся гражданской войны это право выглядело всего лишь как громкая декларация, практическое применение которой осложнялось постоянными обвинениями верующих в контрреволюционности: молчаливое, а иногда и открытое потакание большевиков насилиям, творившимся над клириками, монахами и активными мирянами означало, что в глазах властей «религиозная пропаганда» выглядела пропагандой политической то есть «антисоветской» со всеми вытекавшими последствиями.
Как видим, революционный фон во многом определял политическую направленность заявлений, делавшихся на протяжении 1917–1918 гг. членами Поместного Собора. Однако не эти заявления можно считать главным достижением соборян. На протяжении трех сессий (первая проходила с 15 августа по 9 декабря 1917 г.; вторая – с 20 января по 7 (20) апреля 1918 г.; третья – с 19 июня (2 июля) по 7 (20) сентября 1918 г.[1114]) были рассмотрены и утверждены многие принципиальные определения, не потерявшие своей актуальности до сего дня. Думается, именно это и является причиной, позволившей современному немецкому исследователю профессору Гюнтеру Шульцу заявить, что в свое второе тысячелетие Православная Российская Церковь вступила Собором 1917–1918 гг., а не формальной датой 1988 г.[1115]
Чтобы понять эти слова, стоит кратко охарактеризовать основные решения, принятые на Поместном Соборе и, прежде всего, вспомнить об определении, принятом 2 декабря 1917 г. В том день Собор заявил о том, как Церковь понимает вопрос о своем правовом положении в государстве. Еще осенью по поручению Собора профессор С. Н. Булгаков составил специальную декларацию «Об отношениях Церкви и государства», «которая предваряла правовые определения и где требование о полном отделении Церкви от государства сравнивалось с пожеланием, „чтобы солнце не светило, а огонь не согревал“»[1116]. В конце концов, суммируя пожелания и мнения, Собор определился в том, какими хотел бы видеть церковно-государственные отношения в России.
В определении повторялось то, что уже высказал ранее Предсоборный Совет – в эпоху Временного правительства. Отдельно указывалось, что установления Православной Церкви, имевшие на то время право юридического лица, сохраняют эти права, «а установления, не имеющие их или вновь возникающие, получают таковые права по заявлению церковной власти»[1117].
После принятия подобного определения, реакция Собора на декрет большевиков, о котором говорилось выше, была вполне прогнозируемой. Думается, новые власти не могли не понимать, что их решение вызовет бурное неприятие соборян, но не считали нужным избежать конфликта. С другой стороны, необходимо отметить, что священноначалие, равно как и активные миряне в большинстве своем отказывались понять (точнее сказать – принять) невозможность восстановления прежней модели церковно-государственных отношений (прежде всего сохранения идеи