Вскоре наступил перерыв в работах Собора, который собрался на последнюю (третьею) свою сессию только 2 июля (н. ст.) 1918 г., хотя планировалось открыть заседания еще 28 июня. К этому времени никаких иллюзий в отношении новой власти не было уже ни у кого: за несколько дней до открытия сессии власти заняли здание Московской духовной семинарии, где предполагалось проводить заседания, и вывезли оттуда продукты, заготовленные для членов Собора. Считать происшедшее случайностью было бы наивно. Таким образом, заседания первоначально проводились частным порядком, работа соборян не имела статуса соборного деяния. Однако, хотя на третью сессию съехалось всего 140 членов, многие решения, принятые ими, нельзя не считать по-настоящему историческими.
Третье заседание состоялось 6 (19) июля 1918 г., в день, когда было получено известие о расстреле императора Николая П. Тогда же возникла дискуссия об уместности совершения по бывшему императору панихиды, продолжившаяся и на следующий день. «Через две минуты после того, как частное совещание принимает решение о совершении панихиды, Собор объявляется открытым, и Святейшим патриархом Тихоном панихида совершается»[1128]. Этому предшествовало обсуждение трагического сообщения, в результате которого большинством голосов (против – 28 человек, трое воздержались) было принято предложение о совершении Собором панихиды об упокоении души Николая II[1129]. Среди выступавших в поддержку панихиды были не только церковные «консерваторы», но также и те, кто считался «либералами».
Например, профессор Б. В. Титлинов полагал, что мало не только одной, но даже и сорока панихид: «Нравственное достоинство Собора обязывает его к тому, чтобы заклеймить это преступление и соответствующим словом. Долг Собора пред лицом русского народа и пред лицом всего мира возвысить голос против этого акта неслыханной жестокости»[1130]. Другие выступавшие обращали внимание на то, что бывший государь – помазанник Божий, молитвенно помянуть которого требует Божия правда.
В итоге, 8 (21) июля 1918 г. патриарх за литургией произнес проповедь, осуждавшую совершенное злодеяние. Святейший открыто заявил, что с убийством Николая II (о расстреле вместе с ним семьи и слуг тогда не говорилось) христианская совесть примириться не может: «Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заключают в тюрьмы, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть в уповании, что к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: „Блажени слышащий слово Божие и хранящий е“»[1131]. На следующий день член Собора протоиерей П. Н. Лахостский призвал Собор присоединиться к словам патриарха, как ранее Собор присоединился к посланию 19 января 1918 г. «об анафематствовании».
13 (26) июля 1918 г. на закрытом заседании под председательством митрополита Новгородского Арсения (Стадницкого) соборяне приняли проект постановления, в котором заявлялось, что в слове Патриарха, произнесенном 8 июля, «выражены те именно мысли и чувства, которые по долгу христианской совести должна исповедовать вся православная верующая Россия»[1132]. Честные и смелые слова патриарха, с которыми солидаризировались члены Собора, в дальнейшем многократно эксплуатировались штатными советскими атеистами и идеологическими работниками, стремившимися доказать прежде всего «монархизм» Святейшего, сознательно упуская из виду настоящие побудительные причины, приведшие к проведению им панихиды и произнесению слова[1133].
Вскоре после этого, 31 июля (13 августа) 1918 г. соборяне утвердили определение об избрании Святейшего патриарха, указав, что это избрание производится Собором, состоящим из епископов, клириков и мирян. Система выборов сохранялась прежняя: из объявленного списка закрытым голосованием Собор избирает трех кандидатов путем подачи листов с обозначением на каждом трех имен. Далее патриарх избирается по жребию из трех указанных кандидатов[1134]. Таким образом, Собор предполагал оставить те правила, которые были выработаны при избрании патриарха Тихона. Однако это определение (как и многие другие) оказалось в последующие годы неисполненным: первоначально – в силу развернувшихся гонений на Церковь, в дальнейшем – в силу выработавшейся и в Церкви привычки «единогласного» решения, без возможных в случае жеребьевки неожиданностей, столь нелюбимых Советской властью.
13 (26) августа 1918 г., в день именин Святейшего патриарха Тихона, Собор принял определение о восстановлении празднования дня памяти всех святых российских[1135]. Служба «Всем святым, в земле Русской просиявшим», была составлена членами Собора иеромонахом Афанасием (Сахаровым, будущим епископом Ковровским) и профессором Петроградского университета Б. А. Тураевым. Профессор Тураев представил Собору предварительно рассмотренный богослужебным отделом доклад, в котором аргументировалась необходимость восстановления этого праздника. «В наше скорбное время, – говорилось в докладе, – когда единая Русь стала разорванной, когда нашим грешным поколением попраны плоды подвигов святых, трудившихся и в пещерах Киева, и в Москве, и в Фиваиде Севера, и в Западной России над созиданием единой Православной Русской Церкви, представлялось бы благовременным восстановить этот забытый праздник, да напоминает он нам и нашим отторженным братиям из рода в род о Единой Православной Русской Церкви и да будет он малой данью нашего грешного поколения и малым искуплением нашего греха»[1136].
Очередным свидетельством переживавшегося тогда «скорбного времени» стало определение от 30 августа (12 сентября) 1918 г. об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания. Само его название говорило за себя – Церковь вступала в годину гонений и смут, когда надругательства над православными святынями становились нормой жизни безбожного государства. В этих условиях Собор, зная позицию Совнаркома, принявшего декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, специально указал, что «святые храмы и часовни со всеми священными предметами, в них находящимися, суть достояние Божие, состоящее в исключительном обладании Святой Божией Церкви в лице всех православно-верующих чад ее, возглавляемых богоучрежденной иерархией. Всякое отторжение сего достояния от Церкви есть кощунственный захват и насилие». Под страхом церковного отлучения православным запрещалось участвовать в изъятиях храмов, часовен и находившихся в них священных предметов[1137].
Последующие события показали значение определения от 30 августа: голод начала 1920-х гг. в Поволжье позволил большевикам развязать беспрецедентную кампанию по изъятию церковных ценностей якобы для помощи голодающим и на практике показать Церкви, что святыни, как и здания, в которых они хранились, не находятся в ее распоряжении, а принадлежат государству. Таким образом некоторые соборные определения и постановления входили в противоречие с новыми законами и, следовательно, не могли выполняться.
Какой усмешкой звучало, например, вымученное заявление Заместителя Патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), данное им в интервью представителям советской печати в феврале 1930 г.: «Да, действительно, некоторые церкви закрываются. Но производится это закрытие не по инициативе власти, а по желанию населения, а в иных случаях даже по постановлению самих верующих»][1138] Понятно, что владыка принуждался лгать, но использование в качестве аргумента воли верующих выглядит совершенно абсурдно – согласно постановлению Собора 1917–1918 гг. таких «верующих» надлежало отлучать от Церкви. Вспомнил же я об этом лишь для того, чтобы отметить психологическую сторону вопроса: к 1930 г. определение об охране церковных святынь не только было уже невозможно осуществить на практике, – само воспоминание о нем оказывалось пустым звуком.
Однако все это Церкви предстояло испытать в будущем. Тогда же, на Соборе, его члены пытались не только откликаться на животрепещущие вопросы церковно-политической жизни, но и принимать решения по текущим проблемам, не имевшим злободневного звучания. Одним из таких решений было определение от 31 августа (13 сентября) 1918 г. о монастырях и монашестве. Прежде всего стоит отметить, что и в монастырской жизни определением проводилось выборное начало – управление монастырями епархиальный архиерей осуществляет при содействии епархиального совета и епархиальных монашеских собраний.
В определении отмечено, что епископы, не имевшие монашеского пострига (облеченные только в рясофор, что предусматривалось Поместным Собором 1917–1918 гг.), не могут быть настоятелями и пользоваться настоятельской частью из монастырских доходов. Монастырем должен управлять настоятель, которому в хозяйственных делах содействует монастырский совет. В монастырский совет включаются, помимо настоятеля, наместник (если такой есть), казначей, ризничий, благочинный и эконом (если есть). Предполагалось регулярно, перед открытием Поместного Собора, а также в другое время по усмотрению высшей церковной власти созывать в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре всероссийские монашеские собрания. Высшее управление всеми монастырями и монашествующими предоставлялось патриарху, Священному Синоду и ВЦС[1139]. Таким образом, предполагалось оживить монастырскую жизнь, дабы избежать в будущем возможных нареканий в «самоуправстве» настоятелей и полном «бесправии» братии, в том, что монастыри – это преимущественно «хозяйственные учреждения», а не нравственно-религиозные центры.