Делая такие заявления, Победоносцев мог опираться и на консервативную прессу, например на «Московские ведомости». Именно в этой газете, ранее публиковавшей статьи Л. А. Тихомирова о насущных церковных преобразованиях, 25 марта 1905 г. была помещена заметка с характерным названием «Церковный переворот». «Не более недели назад, – говорилось в ней, – никто из православных русских людей, – кроме, может быть, немногих посвященных в тайны митрополита Антония и СЮ. Витте, – не подозревал, что к числу множества переворотов и попыток к переворотам, приводящих Россию во внутреннее бессилие при борьбе с внешним врагом, присоединится еще переворот церковный». Газета указывала, что «семидневным переворотом» был попран дух церковного канона, состоящий в единении мысли и воли всей Церкви. Лихорадочность и скороспелость реформы, убеждали «Московские ведомости», неизбежно приведет к множеству ошибок. Кроме того, и время выбрано неудачно: Отечество переживает тяжелую войну, и стремление именно теперь провести церковные изменения заставляет задуматься над вопросом: не с целью ли захвата власти решились на них церковные реформаторы?[324]. Заметка была на руку Победоносцеву, доказывая правильность его тезиса о «простых русских людях, возмущенных до глубины души» действиями инициаторов церковной реформы.
Убежденный в собственной правоте, Победоносцев внушал государю, что «инициаторы» (а ими, после решения от 22 марта 1905 г., можно было считать и членов Святейшего Синода) – настоящие провокаторы, политически безответственные и близорукие люди, которые преследовали свои корыстные цели в ущерб общецерковным интересам.
Двусмысленно выглядело и сравнение их с Георгием Талоном. Этот священник после событий 9 января 1905 г. был притчей во языцех не только для церковного, но и для светского начальства. То, что священник-академист, решивший посвятить себя деятельности среди рабочих, в итоге оказался революционером, противником власти и Церкви, было результатом двойной игры охранки. Чины политической полиции не считали аморальным использовать в своих целях православного клирика и в случае необходимости «прикрывали» его, помогая разрешать конфликты с духовными властями. Чем эта игра закончилась – известно[325]. «Какой-то священник-социалист», по словам императора Николая II, оказался знаковой фигурой разворачивавшейся тогда революции, а его имя стало нарицательным. В этих условиях сравнивать церковных иерархов, поддержавших дело церковной реформы, с Гапоном, значило давать им сугубо отрицательную характеристику.
В своем письме Победоносцев не постеснялся самым негативным образом охарактеризовать архиерейское управление, тем самым оттенив власть обер-прокурора. «Зло готовится великое и великая в духовенстве смута», – резюмировал он[326]. Получалось, что русские архиереи не только не могут сами управлять церковным кораблем, но и не должны этого делать по причинам субъективным: корыстолюбию, самовластью и т. д. Обер-прокурор как будто не замечал, что оказывается в положении гоголевской унтер-офицерской вдовы: если все так плохо в деле архиерейского управления, то как оценить деятельность обер-прокуратуры, более 25 лет возглавлявшейся К. П. Победоносцевым? Почему она за четверть века не изменила в лучшую сторону положение, сложившееся в русском епископате, почему епископат, как на грех, оказался таким неудачным? Очевидно, в условиях революции Победоносцев оказался морально подавлен и, стараясь последовательно бороться с новыми веяниями и идеей церковной реформы, заменял аргументы эмоциональными заявлениями.
Подтверждением может служить очередное письмо, написанное Победоносцевым императору пять дней спустя. Продолжая пугать государя возрастающей в Церкви смутой, Победоносцев сконцентрировал всю свою критику на столичном митрополите и утверждал, что именно под его давлением остальные члены Святейшего Синода подписали 22 марта известное послание. «Люди, издавна хранившие идею о Соборе Русской Церкви, – писал Победоносцев, – и те приходят в ужас от мысли об открытии Собора в настоящее время и в том виде, как предлагает его Синод».
В этом письме обер-прокурор окончательно сбросил маску и предстал исключительно пристрастным государственным деятелем, стремившимся помешать осуществлению главной идеи: созыву Поместного Собора. «Все чувствуют, – убеждал он государя, – что именно теперь созвание какого-то неопределенного Собора для „учреждения патриаршества“ было бы делом безумной необдуманности и внесло бы в народную жизнь величайшую и опаснейшую смуту – смуту церковную»[327]. Победоносцев рассматривает Собор прежде всего как орган восстановления патриаршей власти, хотя этот вопрос в программе реформ не был основным.
Чтобы добиться нужной ему резолюции, обер-прокурор предложил государю компромиссный вариант: признав невозможным «в переживаемое ныне тревожное время» созвать Поместный Собор, взять на себя инициативу, «по древним примерам православных императоров», дать этому делу ход для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления, «когда наступит благоприятное время для сего»[328]. Но определение «благоприятного» времени целиком зависело от государя и могло затягиваться на неопределенное будущее, позволяя использовать церковные факторы в политической игре. Победоносцев в предложенном проекте высочайшей резолюции использовал те же выражения, что и его оппоненты – члены Святейшего Синода. Разница была только в одном: иерархи считали «благопотребным» для созыва Собора наступившее время, а Победоносцев видел его в отдаленном и неопределенном будущем.
За день до того, как Николай II наложил свою резолюцию, обер-прокурор получил от него записку, свидетельствовавшую, что император не склонен принимать членов Святейшего Синода, подписавших 18 марта адрес и желавших благословить его иконой. Предполагалось на днях дать аудиенцию лишь митрополиту Антонию. Казалось, влияние обер-прокурора вновь было восстановлено: члены Святейшего Синода не были приняты государем[329]. Отказ Николая II дать им аудиенцию явился характерным знаком того, что резолюция на докладе Святейшего Синода будет не в пользу подписавших его иерархов. Так все и случилось: 31 марта 1905 г. император начертал на докладе именно ту резолюцию, которую ранее предложил ему обер-прокурор.
Впрочем, новая победа досталась Победоносцеву сомнительной ценой беспрецедентного нажима на государя. Убедив его в несвоевременности Собора, обер-прокурор тем самым нисколько не усилил собственные позиции, просто отложив требовавшие скорейшего разрешения вопросов церковных преобразований «до лучших времен». Это было тем более удивительно, что всего за неделю до появления царской резолюции информированные современники говорили о восстановлении патриаршества как о решенном деле. Впрочем, параллельно с этим, современники не забывали указывать, что проблема заключается вовсе не в титуле первого епископа, а в свободе Церкви.
«Странно, конечно, чтобы религиозная реформа чуть было не попала в руки Витте и Сº, – отмечал в конце марта генерал А. А. Киреев, – но ведь Победоносцев не лучше! Дело в целом строе Церкви, а не в табели о рангах. Вероятно, патриарх будет причислен к 1-му классу, приравнен [к] фельдмаршалу и государственному канцлеру. Но ведь это не придаст ему силы и самостоятельности, а все дело в этом!» Все будет удачно, полагал Киреев, если «патриарху представится возможность рассчитывать на настоящую свободу Церкви»[330]. Но в том-то и было дело, что Победоносцев видел в стремлении провести церковную реформу прежде всего игру архиерейских честолюбий, подозревая их в желании обособиться от государства, введя в Православной Церкви патриаршество. Понимание канонической свободы было ему чуждо и, вероятно, просто непонятно, поскольку не укладывалось в рамки существовавшей в России модели государственно-церковных взаимоотношений.
Победоносцев уверял царя, будто высочайшая резолюция от 31 марта, положенная императором на докладе Святейшего Синода, «сразу успокоила новую разраставшуюся смуту и подняла дух у многих людей, растерявшихся и в духовенстве, и во всех слоях общества, и в народе»[331]. Такой сугубо канцелярский подход к сложной проблеме весьма показателен: обер-прокурору казалось, что резолюция могла остановить неправильное течение церковной жизни! Разумеется, он считал необходимым приостановить и непосредственные контакты церковной иерархии с верховным носителем власти. Поэтому-то Победоносцев предложил государю отменить прием митрополита Антония – «на некоторое время»[332]. Император и на этот раз послушался своего старого учителя: до мая митрополит Антоний не переступал порога царской резиденции. Считавший столичного архиерея «заговорщиком», обер-прокурор именно в нем видел олицетворение того вреда, который могла бы нанести союзу Церкви и государства реформа высшего церковного управления.
Тогда же Победоносцев перестал доверять и своему многолетнему товарищу В. К. Саблеру, поддержавшему в марте 1905 г. членов Святейшего Синода. Как вспоминал СЮ. Витте, в результате поддержки решения Святейшего Синода о необходимости созыва Собора и учреждения патриаршества, Саблер «должен был оставить место товарища обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, а митрополит Антоний впал в опалу со стороны всесильного обер-прокурора»[333]. После случившегося Саблер был конченным человеком в глазах чиновников ведомства православного исповедания. В ведомстве определенно говорили, что Победоносцев, представляя императору доклад о его увольнении, дал бывшему заместителю «такую аттестацию, которая его окончательно похоронила»