в другое вероисповедание», должны оставаться в прежней вере, «исповедуемой другим супругом». Если же оба супруга меняли вероисповедание, то дети до 14 лет следовали вере родителей, после 14 лет – оставались в прежней своей религии. Третий пункт касался крещеных инородцев, в большинстве своем сравнительно недавно обращенных из язычества. Государство теперь не мешало им в случае желания возвращаться к религии предков. Указ разрешал также христианам всех исповеданий крестить принимаемых на воспитание подкидышей по обрядам своей веры, а не только православной, как было ранее.
Остальные пункты касались правового положения старообрядцев. Оговаривалась и необходимость пересмотра «важнейших сторон религиозного быта лиц магометанского исповедания», а также узаконений о ламаистах, которые с той поры в официальных актах перестали именоваться идолопоклонниками и язычниками[347].
Указ имел не только правовое, но и психологическое значение. Менялось сложившееся отношение к главной конфессии империи. Однако отмена государственной поддержки (в том числе и полицейской), которой в течение многих десятилетий пользовалась Православная Церковь, приводила к непредусмотренным последствиям. Яркий пример тому – воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), в 1905 г. занимавшего кафедру епископа Холмского, викария архиепископа Варшавского. И епископа Евлогия, и его епархиального архиерея указ застал врасплох: их не предуведомили. В Западном крае «все деревни были засыпаны листовками, брошюрами с призывом переходить в католичество». Распространялись слухи о переходе в католичество государя и Иоанна Кронштадтского![348]
Евлогий созвал епархиальный съезд с участием мирян, на котором было принято предложение о посылке делегации в Петербург. В столице епископ Холмский встретился с К. П. Победоносцевым, который признался, что обер-прокуратура «не предусмотрела» необходимости заранее сообщить о готовившемся законе. Затем делегация во главе с архиереем была принята царской четой[349]. Услышав рассказы о религиозной смуте, вызванной законом о свободе вероисповедания, государь со скорбью сказал: «Кто бы мог подумать! Такой прекрасный указ – и такие последствия…», а императрица заплакала[350].
В мысли о дурных последствиях указа утверждали государя и правые «Московские ведомости». 9 мая 1905 г. редактор-издатель газеты, основатель Русской монархической партии В. А. Грингмут (1851–1907), опубликовал статью с показательным названием – «Кризис православия». Через два дня товарищ обер-прокурора Святейшего Синода А. А. Ширинский-Шихматов послал эту статью Николаю II[351]. В статье говорилось о Подляшье (местности, приграничной с польской территорией), которое после выхода указа особенно подвергалось «яростной полонизации», в результате чего, по мнению автора, ущемлялась православная вера. «И все это совершается во имя „веротерпимости“, во имя „религиозной свободы“!» – восклицал Грингмут[352]. Фактически он намекал, что «великодушный» указ от 17 апреля необходимо корректировать, так как он вел к ослаблению русского влияния в местностях, где большинство составляли не православные.
По мнению подобных критиков «справа», закон не только усложнял православным пастырям решение религиозных задач, заставляя бороться с католической пропагандой, но и негативно сказывался на крепости политических позиций имперской власти на окраинах. Крепко связанная с государством, Православная Церковь вынуждена была отвечать не только за решение первой из указанных задач, но также содействовать светским властям в их стремлении разрешить вторую.
Впрочем, о возможных последствиях принятия закона о веротерпимости православные иерархи (равно как и все остальные, следившие за развитием политической ситуации в стране) могли догадаться заранее. Так, еще в феврале 1905 г., на молебне, посвященном дню основания Петербургской духовной академии, ее ректор епископ Сергий (Страгородский) утверждал, что «ни для кого не секрет, что мы находимся, может быть, накануне объявления полной свободы вероисповедания». Архиерей предупреждал, что противникам Церкви развязываются руки и они, несомненно, поведут борьбу против православия. «В духовной жизни нашего Отечества от этого необходимо ожидать великих потрясений и перемен, – говорил Сергий, – и положение нашей Православной Церкви должно измениться самым существенным образом»[353]. В конце марта в журнале столичной духовной академии, где ранее была опубликована эта речь ректора, появилась новая статья, также посвященная вопросу о веротерпимости. В ней говорилось, что этот вопрос не только поставлен, но, «можно сказать, уже решен». Неизвестный автор-священник полагал, что у Церкви не может быть иного, кроме положительного, отношения к свободе, ибо «старание укрепить внешние стены Церкви ведет лишь к ее внутреннему разложению»[354].
Отказ от укрепления «внешних стен» мог проходить только одновременно с внутренним изменением строя церковной жизни в соответствии с канонами. Это понимали все, кто всерьез думал о будущем православия в России. Однако в условиях революционного лихолетья на грядущую церковную реформу смотрели через призму бурных политических событий 1905 г., зачастую придавая роли государственных и церковных деятелей неправомерно большое значение. В такой ситуации указ о веротерпимости иногда воспринимался как акт революционный. Хозяйка правого салона Петербурга А. В. Богданович записывала в дневнике рассказ члена Государственного Совета А. С. Стишинского, который убеждал ее, «что виновен в указе о веротерпимости Витте». Далее она услышала историю о действовавших в столице восьми масонских ложах, к одной из которых, якобы, принадлежал и сам председатель Комитета министров[355].
Такие умозаключения, разумеется, интересны прежде всего как характеристика внутриполитической обстановки, на фоне которой происходили изменения в религиозной жизни империи. Для А. В. Богданович, как и для многих представителей правого лагеря, было естественно видеть в СЮ. Витте политического проходимца и все связанные с ним государственные решения рассматривать, исходя из представления о его нечестности. Сотрудничавший с Витте в марте 1905 г. митрополит Антоний, как уже многократно указывалось, оказался жертвой этого расхожего взгляда. Уже в конце апреля, когда вопрос о церковных реформах был временно отложен, владыка имел встречу с Витте. Получив информацию об этом, А. В. Богданович безапелляционно резюмировала: «ужасно печально, что во главе нашей Церкви стоит проходимец-митрополит»[356].
Очевидная нелюбовь к владыке представителей «правого» лагеря доказывается и дневниковыми записями профессора-юриста Б. В. Никольского, в последующие годы – одного из активистов «Союза русского народа». Неоднократно писавший о «подлой закваске Антония-митрополита», в апреле 1905 г. Никольский упомянул на страницах дневника о ликовании своих друзей «по случаю провала тройственного союза Витте-Саблера-Антония». «Правые» радовались, «что эта нелепая затея тем драгоценна, что бесповоротно раскрыла царю глаза на Саблера и Антония»[357].
Эти несправедливые нападки, впервые обрушившиеся на столичного архипастыря в апреле – мае 1905 г., чуть было не окончились его удалением из Петербурга: в конце апреля столица наполнилась слухами о том, что митрополит Антоний вскоре должен покинуть кафедру, получив новое назначение – экзарха Грузии. Слухи заставили столичное духовенство, глубоко чтившее своего архиерея, собраться вместе для выработки адреса в его честь, протестуя против готовившегося перевода на Кавказ. Но в конце концов собрание было закрыто полицией[358]. По словам современников, причиной закрытия послужил слишком «бурный» характер собрания. Положительно относившаяся к переводу митрополита на Кавказ А. В. Богданович считала, что если это и случится, то многие будут только рады.
Спустя несколько дней Богданович выяснила и причину разгона полицией собрания столичного духовенства: министр внутренних дел А. Г. Булыгин рассказал ей, будто один из духовных отцов «имел в кармане прокламацию революционного свойства, которую собирался громко читать и которая начиналась словами „долой самодержавие!“»[359]Однако эта информация, если и была правдивой, в дальнейшем не получила распространения: видимо, власти скоро поняли, что даже наличие прокламации не может объяснить жесткие действия по отношению к верноподданным клирикам.
Б. В. Никольский полагал, что столичный генерал-губернатор Д. Ф. Трепов «сделал опасную и обидную ошибку, разогнав попов». Никольский считал, что с духовенством необходимо быть осторожнее – надо «уладить, не раздражая, не отталкивая и не оскорбляя». Однако он ни словом не обмолвился о причине, заставившей клириков собраться вместе, ограничившись размышлением о митрополите Антонии: «Не могу я разобрать, глуп ли он политически и сам не ведает, что творит, – прихвостень ли он торжествующего хама, по злому умыслу?»[360] Спустя короткое время тот же Никольский, пессимистически смотревший на будущее Российской монархии, в целях спасения Отечества предлагал («теоретически», разумеется) «повесить, например, Алексея и Владимира Александровичей, Ламсдорфа [министра иностранных дел. – С. Ф.] и Витте, ‹…› расстричь Антония».