еи полагали, что значительную долю дел, восходивших в начале XX столетия до центрального управления, было бы желательно возвратить для окончательного разрешения в епархии.
Поднимался и вопрос об отношении Церкви к государству. Церковь, считали многие епископы, должна быть автономна, но пользоваться покровительством государственной власти. Государственная Дума, Государственный Совет (как органы царской власти), и Собор со Святейшим Синодом (как органы церковной власти) должны стоять параллельно и иметь равную силу и значение: первые – для государства, вторые – для Церкви[398]. Архиепископ Сергий (Страгородский) полагал даже, что постановления Собора и Священного Синода, если они не имеют сугубо церковного значения, а касаются также церковно-государственных отношений, нуждаются в законодательном оформлении. Таковыми их должна признать Государственная Дума и утвердить государь[399]. Соответственно, должно было измениться и значение обер-прокурора Святейшего Синода, – предусматривалось оставить его исключительно в качестве представителя государства в Церкви, но не Церкви в государстве.
Архиереи критиковали существовавший строй епархиального управления, при котором епископ поставлен в положение духовного сановника, администратора, но не руководителя паствы. Свою схему органов епархиального управления предложил, в частности, Петербургский митрополит Антоний. Согласно его проекту, во главе епархии, разумеется, стоял епископ. Далее следовал епархиальный собор или съезд как представительный орган клира и православного населения епархии. Эти соборы, по мнению владыки, должны были составляться избранными депутатами от духовенства и мирян (по два человека от каждого благочиния). Обязанность избранных – быть собором епископа, с помощью которого он знакомился бы с состоянием своей паствы и при посредстве которого обсуждал меры религиозно-нравственного воздействия на паству. Предусматривалось включение в компетенцию собора и избрание кандидатов в епископы епархии, клириков и лиц, готовящихся к рукоположению. Епархиальный собор должен был решать также хозяйственные вопросы и проводить ревизию.
В схеме столичного митрополита предусматривалось и избрание епархиальным собором членов епархиального правления или совета. Этот совет должен был назначаться вместо консистории для заведования делами епархиального управления и епархиальными учреждениями (приходами, монастырями и т. д.), а также предметами, касающимися проповеди, богослужения, руководства и надзора за проведением в жизнь епархии церковных правил и законов. Состоять правление могло из епископа или его заместителя, двух клириков, назначенных епископом и четырех членов, избранных на соборе (два священника и два мирянина). Далее среди органов епархиального управления назывались епархиальный суд, училищное и хозяйственное правления[400].
Говоря о епархиальном управлении, преосвященные прежде всего отмечали необходимость его децентрализации. Дела епархиального управления было бы желательно распределить так, чтобы каждая инстанция самостоятельно и ответственно могла заниматься своим кругом дел без прохождения их в нескольких инстанциях. Царившее «омертвение» объяснялось уклонением от начал соборности в сторону бюрократического начала, почему и признавалась необходимость восстановления канонического строя церковного самоуправления. Выразителем соборного начала в благочинии должен был стать благочиннический «соборик», а постоянным носителем его полномочий – «благочиннический совет».
Практически все архиереи полагали правильным и в дальнейшем сохранять деление епархий на благочиннические округа с управлением в лице как единоличных органов (благочинных), так и коллегиальных – постоянных (благочиннических советов), а также периодических соборных (благочиннических съездов, собраний, собориков). Благочиннические округа при этом не должны были обнимать район более, чем с десятью-двенадцатью церквями и приходами. Большинство отзывов ставило благочиннический округ в непосредственное отношение к епископу и центральным епархиальным органам, не признавая нужды в каких-либо промежуточных инстанциях управления.
В своих пожеланиях многие архиереи не забыли указать и на совершенно неудовлетворительное состояние церковного суда как с канонической точки зрения, так и с точки зрения требований, предъявлявшихся в начале XX столетия обществом в России к суду вообще. Существовала излишняя централизация судебного производства, из-за чего на рассмотрение высшей епархиальной власти – епископа и духовной консистории – восходили все, даже малозначительные дела. Для дел меньшей важности не было низшей инстанции. Суд страдал смешением в лице епархиального архиерея всех судебных функций: обвинительной, следственной и судебной. Архиереи критиковали систему бумажно-формальных доказательств, которая сводила окончательное рассмотрение и решение дела лишь к выводу итогов из бумажного производства, представленного следователем и к формальному подведению к конкретному случаю тех или иных узаконений. Не существовало и сроков для обжалования решений.
Зная все это, преосвященные заявляли, что суд должен иметь постоянные принципы, основанные на канонических правилах и постановлениях Вселенских Соборов. Необходимо было точно разграничить, какие преступления подлежат духовному суду, а какие – уголовному. Некоторые иерархи полагали, что церковному суду должны подлежать все члены Церкви – и миряне, и клирики. Миряне, – в случае совершения преступлений и проступков против веры, нравственности и уставов Церкви; клирики – и в случае совершения преступлений по сану и должности. Судебная власть должна сосредоточиваться в руках епархиального преосвященного и для ограждения внешнего порядка, и для воспитания нравственности в клириках и мирянах. Но при этом не забывалось и то, что желателен гласный, открытый и состязательный суд. Писали даже о возможном учете опыта присяжных заседателей – выборных из среды духовенства лиц.
Некоторые архиереи предлагали установить четкие меры наказания для провинившихся. Так, архиепископ Иркутский Тихон (Троицкий-Донебин) считал правильным для «обычных» провинившихся мирян применять следующие меры (по возрастающей): выговор, епитимия, устранение от участия в делах прихода, отлучение от святого Причастия и отлучение от Церкви. Для мирян, занимавших церковные должности, предлагалось использовать те же меры, но с добавлением денежных штрафов и отстранения от должности. Для наказания клириков считалось допустимым использовать и епитимий в монастыре, запрещение священнослужения и извержение из сана[401].
Судьи должны были состоять только из лиц духовного сана. При решении дел о монахах предполагалось приглашать представителя от монашества. В проектах о преобразовании церковного суда наиболее видное место занимали предложения о передаче части дел (менее важных) из епархиального суда в новые суды низшей инстанции, которые ограничивались бы территорией благочиннического округа. Последней инстанцией церковного суда считался Поместный Собор или его судебное отделение. Предполагалось, что Собор станет ревизионной инстанцией по делам, рассмотренным в аппелляционном порядке в судебном отделении Святейшего Синода.
По вопросу о браке и разводе священнослужителей преосвященные в своих отзывах почти не писали. Лишь три архиерея (Архангельский, Финляндский и Кишиневский) затронули эту тему. Епископ Архангельский Иоанникий (Казанский) допускал второй брак для вдового клирика без снятия сана. Преосвященный Финляндский Сергий (Страгородский) ставил вопрос о праве священника вступать во второй брак, если он овдовел до 45-летнего возраста. Кишиневский епископ Владимир (Сеньковский) по-иному сформулировал проблему, указав, что на предстоящем Соборе необходимо обсудить следующие вопросы: лишаются ли благодати священства клирики, жены которых прелюбодействуют; как смотреть на рукоположение тех, кто нарушил целомудрие до рукоположения; следует ли брак, как повторяемое таинство, совершать только три раза над одним и тем же лицом и почему не более; и о браках вдовых священно– и церковнослужителей.
Некоторые архиереи (Херсонский, Смоленский, Таврический, Архангельский, Енисейский) высказались за передачу ряда церковных документов в гражданское ведомство, причем речь шла даже об освобождении духовенства от ведения метрических книг.
Отдельно был затронут и вопрос о епархиальных съездах. В то время, когда отзывы поступали из епархий в столицу, такие съезды становились все более и более популярными. В условиях развивавшейся революции одни архиереи видели в них проявление нездорового «анархического» начала, другие – только временную институцию, которую со временем заменят епархиальные соборы с более широкими полномочиями по всем вопросам епархиальной жизни. Большинство же усматривало в самом факте существования съездов начало возрождаемой соборности, отмечая их благотворительное значение и констатируя необходимость лишь некоторых изменений в их организации с целью расширить права и круг деятельности съездов.
Что же не нравилось меньшинству? Екатеринбургский епископ Владимир (Соколовский) полагал, что активисты епархиальных съездов – главные деятели пресвитерианского движения против архиереев и Церкви. «Съездами внесены в Божию Церковь, – писал он, – агитация, партийность, противление богоустановленной власти ‹…›. Дисциплина церковная ослабела теперь больше, чем было до съездов»[402]. Такого же мнения придерживался и Тульский архиерей Лаврентий (Некрасов), считавший епархиальные съезды новейшим изобретением, не выражающим мнения духовенства, «так как ими управляют обыкновенно два-три человека»[403].
В отличие от упомянутых епископов, многие их собратья были убеждены в том, что опасность, якобы исходящая от епархиальных съездов, преувеличена. С учреждением епархиальных соборов, полагали эти преосвященные (Калужский, Вологодский, Могилевский, Гродненский, Самарский, Уфимский, Тобольский, Псковский, Рижский, Полтавский, Подольский, Смоленский, Таврический, Петербургский и Рязанский), епархиальные съезды сами собой упразднятся, а все предметы их деятельности перейдут в ведение епархиальных соборов.