ерковь невозможно, не изменив положение дел в приходе. Однако они не знали, да и не могли знать, возможно ли осуществление приходской реформы на практике, ибо она была связана с административными преобразованиями в государстве: светские власти всерьез думали о том, чтобы сделать приход мелкой земской единицей. Таким образом, церковная проблема оказывалась связанной с проблемой государственной, что в российских условиях почти всегда означало превосходство светских интересов над религиозными.
Многие архиереи в своих отзывах справедливо указывали и на то, что духовенству как сословию в деле приобретения имуществ следовало бы предоставить права юридического лица. Значительное число епископов полагало, что юридическим лицом должна быть приходская община. Высказывались также пожелания о придании статуса юридического лица монастырям, миссионерским братствам, церковным общинам, епархиальным попечительствам о бедных духовного звания, свечным заводам и т. п.
Право приобретения церквами, монастырями и архиерейскими домами недвижимой собственности ограничивалось в гражданских законах и в законах о состояниях Российской империи обязательством каждый раз испрашивать на такое приобретение высочайшее соизволение. Ограничительный закон не достигал своей цели, лишь создавая излишнюю переписку в консисториях. Поэтому многие архиереи писали, что закон следует отменить. Желательным считалось и урегулировать вопрос о приобретении недвижимости в пользу православных церковно-приходских попечительств. Порядок приобретения церковной собственности, считал преосвященный Екатеринбургский, всегда будет зависеть от власти государства и его отношения к Церкви. Поэтому «мы можем просить равноправия в этом отношении с другими вероисповеданиями»[410].
Разумеется, в своих отзывах архиереи не могли пройти и мимо вопросов веры, среди которых одним из наиболее животрепещущих был вопрос о богослужении. Говоря о нем, многие касались темы пересмотра и исправления богослужебных книг. Особенной критике подвергался богослужебный язык. Например, преосвященный Тихон, епископ Алеутский (будущий Святейший патриарх), настаивал даже на новом переводе богослужебных книг на церковнославянский язык[411]. Другая проблема, относившаяся к богослужению, затрагивала его порядок и строй. Многие епископы жаловались на повсеместные произвольные сокращения богослужебного устава. Смоленский преосвященный Петр (Другов), например, отмечал, что «действующий в Церкви русской устав не есть собственно норма для мирян; он создан исключительно для монахов, аскетов ‹…›. Посему предстоящему Собору необходимо, первее всего, выработать такую обязательную норму церковных повседневных богослужений для приходских храмов, которая, сохраняя в себе всю полноту и глубину содержания, в то же время соответствовала бы условиям современной жизни и ее нуждам и удовлетворяла религиозное чувство и потребности чад Прав [о славной] Церкви»[412]. О сокращении богослужения писал не только епископ Петр, но и многие преосвященные. В отзывах содержался также призыв в целях возвышения духовной жизни восстановить в силе церковное (публичное) покаяние или епитимию за явные грехи.
Старым и больным вопросом для Православной Российской Церкви был старообрядческий вопрос. Значительная часть русского населения империи официально считалась «раскольниками». Это не могло не волновать архиереев, которые знали, что попытку найти компромисс в единоверии (при котором официальной Церковью легализовались дониконовские богослужебные обряды, но зато приобретался контроль над старообрядцами) нельзя было считать полностью удавшейся. Правила о единоверии Московского митрополита Платона (Левшина), принятые в 1800 г., нуждались в дополнении и пересмотре. Поэтому архиереи считали, что соборным актом прежде всего необходимо уничтожить ограничения церковных прав старообрядцев-единоверцев, установленные «Правилами». При их пересмотре должна была доминировать мысль о том, что единоверие действительно едино с Православной Церковью, оговорки о его «временности» следовало устранить. Собор должен был разрешить вопрос о нужде и пользе для единоверия отдельного епископа.
Неизбежно возникал вопрос о соблюдении постов. Некоторые преосвященные признали желательным, чтобы Собор высказался по вопросу, какие можно сделать уступки, дабы почти неизбежное нарушение поста не смущало совести православного. «В наше время трудно найти интеллигентную мирскую семью, даже преданную Православной Церкви, – отмечалось в отзыве архиепископа Рижского Агафангела (Преображенского), – сохраняющую устав церковный о постах в точности. Вслед за интеллигенцией идет народ. Причиной упадка столь хранимого Древней Русью устава о постах является не столько недостаток должного учительства и примера со стороны священников, сколько перемена воззрений на разного рода пищу и изменяющийся уклад народного быта, в зависимости от новых экономических условий»[413].
Разбирались и частные вопросы: об общем пении молящихся в храме, о нотных сочинениях и мерах по их допущению или недопущению к церковному исполнению. Говорилось, что часто нарушается церковно-молитвенный характер тех церковных песнопений, музыкальное исполнение которых построено на чуждых Православной Церкви началах.
Почти все преосвященные являлись выпускниками духовных школ. Многие из них затем несли послушание на церковно-учебной ниве, последовательно занимая должности от преподавателя провинциальной семинарии до ректора академии. По этой причине духовно-учебное дело русский епископат зачастую знал лучше другого, что не могло не отразиться и в отзывах. Значительное число архиереев указывало, что коренной недостаток духовных семинарий и училищ – двойственность решавшихся ими задач. С одной стороны, они призваны воспитывать достойных кандидатов пастырского служения, а с другой – давать общее образование детям духовенства, хотя бы те и не были расположены к церковному служению. Отсюда вытекали и недостатки: отсутствие единства в курсе наук; многопредметность, требующая механического усвоения; недостаточность общего образования; духовно-сословный характер и, как следствие всего этого, – подготовка к служению в Церкви лиц, не имеющих к нему никакого призвания, закрытие доступа окончившим семинарию в высшие светские учебные заведения. Подобное положение вело к оставлению в духовной среде «вредных элементов», озлобленных на Церковь за это насилие.
Помимо общих проблем, существовали частные, хотя и не менее серьезные. Например, многолюдность духовных семинарий и училищ, постоянная перемена в них начальствующих лиц, переполненные общежития, бегство лучших воспитанников от служения Церкви и тому подобные вопросы. Архиереи писали и о влиянии на воспитанников духовных школ антирелигиозной пропаганды, отмечая даже противоцерковное настроение семинаристов.
Однако преосвященные не ограничились перечислением существовавших нестроений, предложив свои варианты изменения в лучшую сторону положения в духовно-учебных заведениях. В частности, поднимался вопрос о расширении общеобразовательного курса, чтобы по его окончании те из семинаристов, «кому не привилось пастырское настроение» имели возможность уйти в светские высшие учебные заведения, а желающие посвятить себя служению Церкви – перейти в богословские классы. Сюда же, в богословские классы, могли бы беспрепятственно приниматься и лица, закончившие светскую среднюю школу. При этом духовные семинарии, просуществовавшие уже сотни лет, имели все исторические основания не подвергаться тотальному реформированию и продолжить свое существование. Такого мнения придерживались, в частности, митрополит Московский Владимир (Богоявленский) и епископ Алеутский Тихон (Беллавин).
Итак, многие архиереи полагали, что духовную школу следовало бы разделить на две: общеобразовательную и профессионально-пастырскую. Первая должна была стать типом христианско-гуманитарной школы. Она могла бы состоять из обновленных духовных училищ и первых четырех классов семинарии. Впрочем, некоторые епископы, например, Никон Владимирский, Георгий Астраханский, Константин Самарский считали духовные училища младшими классами общеобразовательной школы с законченным курсом. Конечно же, в этом вопросе не было и не могло быть единого мнения: епископ Вятский Филарет (Никольский) предлагал духовно-учебные заведения заменить уездными церковными школами с 5-летним курсом и епархиальными – с 4-летним[414]. Преосвященные отмечали полное отсутствие в духовных училищах даже элементарных курсов церковной и гражданской истории, иностранных языков, алгебры и геометрии, черчения и рисования, которые, в целях улучшения начального духовного образования, необходимо было ввести. Точно так же, по мнению некоторых архиереев, в реформировании нуждались и женские епархиальные училища. И по курсу, и по правам они должны были уравняться с женскими гимназиями гражданского ведомства, а их учебные программы следовало расширить и изменить.
Казалось очевидным, что любое реформирование духовных школ должно было начинаться с открытия туда доступа для представителей всех сословий и ликвидации их замкнутости. Большинство русских епископов это прекрасно понимало. Однако против этой «очевидности» категорично высказался архиерей, сам закончивший светскую гимназию, а не семинарию и по рождению принадлежавший к старинному дворянскому роду, а не к духовному сословию. Этим архиереем был епископ Волынский Антоний, единственный в Православной Церкви человек, в течение нескольких лет являвшийся инспектором Петербургской духовной академии, ректором Петербургской духовной семинарии и, затем, ректором Московской, и Казанской духовных академий. Владыка считал необходимым сохранить сословный характер духовной школы и внести в законодательство гарантии, позволявшие религиозным детям других сословий иметь возможность вступать в эту школу, но не ликвидировать «доброго предания своего специально бурсацкого, семинарского»