Святое для «австрийцев» место власти категорически не желали им отдавать. В мае 1896 г., во время коронации, старообрядцы подали молодому императору специальное на этот счет прошение, но оно осталось без ответа. В июле 1903 г. просьба, адресованная министру внутренних дел, была повторена – и тоже без результатов. После этого старообрядцы решили обратиться к министру с тем прошением[498], которое разбирал в своем докладе В. Б. Штюрмер.
Старообрядцы просили, во-первых, разрешения именоваться именно «старообрядцами, приемлющими священство», а не раскольниками. Понятно, что в этой просьбе им было отказано. Соответственно, им было отказано и во всех остальных: власти не собирались признавать старообрядческие благотворительные учреждения и молитвенные дома юридическими лицами, разрешать старообрядцам открывать собственные школы, отменять дискриминационную статью о браке православных и старообрядцев, разрешать периодическим изданиям помещать на своих страницах ответы старообрядцев на выпады миссионеров, разрешать делать в паспортах клириков-старообрядцев пометки, свидетельствующие об их отношении к клиру. Отдельно говорилось и о Рогожском кладбище. Предоставить его «австрийской» иерархии значило, считал Штюрмер, признать ее законной, а ведь ее епископы не получили законного рукоположения. Разбирая же возможность передачи Рогожских храмов беглопоповцам, Штюрмер не скрывал, какую негативную реакцию «один только намек» на это вызвал у «австрийцев». Забота МВД о «каноничности» старообрядческой иерархии не может не вызывать удивления: действительно, когда в середине XIX столетия алтари запечатывали, там служили именно беглые от господствующей Церкви клирики, «австрийских» же клириков в то время еще не было на свете!
Сводя все просьбы воедино, Штюрмер приходил к выводу, что авторы прошения хотели получить у правительства, во-первых, признание «австрийской лже-Церкви вероисповеданием, а лже-иерархии законной иерархией». Во-вторых, признание «последователей этого нового отдельного вероисповедания обособленной гражданской единицей». И, в-третьих, согласия на устранение «всего того, что препятствует австрийскому расколу проникать в глубь народных масс и что в глазах закона как бы отождествляет его со всей совокупностью более чем сотни отдельных мелких сект и лжеучений»[499].
Идти далее закона 3 мая 1883 г. Штюрмер полагал неправильным: поддерживая «осужденную историей на небытие обособленность раскольников», правительство содействовало бы образованию новой политической силы. После таких громких заявлений могли показаться совершенно недостаточными предлагаемые способы решения старообрядческого вопроса: общегосударственная народная школа, оживление в православном духовенстве интереса с борьбе с расколом, более широкая организация миссионерского дела. Предложения были тем более странными, что выдвигало их МВД, а реализация оставалась задачей ведомства православного исповедания, которое и без дополнительных напоминаний не забывало всеми доступными способами бороться с «расколо-сектантством». Кстати сказать, в МВД ни на минуту не забывали, что юридически старообрядцы никакого самостоятельного вероисповедания не составляют и, следовательно, манифест 26 февраля 1903 г. не имеет к ним никакого отношения, а закон 3 мая 1883 г. не нуждается в пересмотре[500].
Ситуация изменилась после назначения министром внутренних дел князя П. Д. Святополк-Мирского. В одной из первых бесед с князем император заявил о своем старом желании разрешить старообрядческий вопрос. Однако при Победоносцеве, считал он, это было невозможно. Николай II также сообщил Святополк-Мирскому, что обсуждал старообрядческий вопрос с митрополитом Антонием (Вадковским)[501].
Либерально настроенный князь активно приступил к решению поставленной задачи, стремясь скорее подготовить закон о веротерпимости и, прежде всего, разрешить старообрядческий вопрос. «Государь на все соглашался, – отмечала в дневнике супруга министра Е. А. Святополк-Мирская, – и только обрадовался, когда [П. Д. Святополк-Мирский. – С. Ф.] заговорил о веротерпимости и свободе совести, сказал, что это всегда были его воззрения»[502]. Однако радость министра была преждевременной: за его активностью внимательно следил обер-прокурор Святейшего Синода. Именно он предупредил готовившееся Святополк-Мирским распечатание алтарей на Рогожском кладбище. Не имея прежнего влияния на государя и редко встречаясь с ним, К. П. Победоносцев, тем не менее, сумел сообщить ему о готовившемся в МВД докладе относительно Рогожских храмов.
Думается, Николай II нашел представившийся повод удачным. Согласившись с обер-прокурором в том, что это дело чрезвычайной важности и не может решаться одним МВД, он предложил обсудить его в каком-либо совещании с участием московского генерал-губернатора. «Но это еще не все, – продолжал государь. – По-моему, раз мы примемся за разбор одного из вопросов, касающихся раскольников, мы неминуемо должны коснуться и общего о них вопроса. В таком случае обсуждение такого исторического и государственного дела, как дело о расколе вообще, не может быть сделано помимо Церкви. Тут само собою возникает мысль о Всероссийском церковном Соборе, мысль о котором давно уже таится в моей душе. Мне кажется, что только Собор может разрешить этот вопрос»[503].
Датированное 23 сентября 1904 г., это письмо можно считать первым высказыванием Николая II о Соборе. Примечательно, что созыв его связывался императором не в последнюю очередь с разрешением старообрядческого вопроса. Этим своим заявлением Николай II ясно давал понять Победоносцеву, что не разделяет как его взглядов о преждевременности проведения церковных реформ, так и его методов борьбы с «расколо-сектантством».
Правда, будущее показало, что старый обер-прокурор во многом был прав, и искать решения старообрядческого вопроса на путях реформирования Православной Церкви – наивно. Однако в то время многие искренно верили в возможность именно таким образом найти примирение с последователями «древлего благочестия» и тем самым содействовать нравственному выздоровлению «обюрокраченной» и зависимой от синодальной обер-прокуратуры Церкви.
Вера в возможность быстро и честно решить старую проблему заставляла и министра внутренних дел «во всех делах со старообрядцами» идти «на краю закона (в смысле облегчения их положения)». В этом Святополк-Мирский встречал полную поддержку императора. «Государь сказал, что он благословляет на это, – записывала в дневнике Е. А. Святополк-Мирская, – и ужасно о них [старообрядцах. – С. Ф.] сожалел, говорил, что никогда не знал, что умирающим в больницах не позволяют причащаться, потому что священники не допускаются „и запечатанная Рогожская, это ужасно“»! При этом император признался, что не знает точно отношения к старообрядцам своего дяди, московского генерал-губернатора Сергея Александровича[504].
Активность князя, желавшего разрешить вопрос о веротерпимости с максимальной пользой для старообрядцев, была сразу же замечена и оценена современниками-коллегами Мирского по Комитету министров. Председатель Комитета С. Ю. Витте вспоминал, что «указ о различных вольностях» был первым шагом из задуманных министром внутренних дел преобразований. Составлял всеподданнейший доклад и проект указа чиновник МВД С. Е. Крыжановский под руководством будущего обер-прокурора Святейшего Синода князя А. Д. Оболенского. А в ноябре 1904 г. император созвал «совещание по вопросу о том, какие следует принять меры по поводу сказанного доклада Мирского»[505]. Участники совещания говорили о необходимости восстановить в империи законность (то есть соблюдение тех правовых норм, которые действовали в России) в отношении неправославных исповеданий и «в особенности» – о необходимости уничтожить суровые меры, касавшиеся старообрядцев[506].
Такие настроения властей не могли укрыться от приверженцев «древлего благочестия», давно ждавших облегчения своей участи. Не случайно поэтому П. Д. Святополк-Мирский уже вскоре после своего назначения стал получать от них как коллективные петиции, так и индивидуальные письма. Старообрядцы вновь и вновь обращались к манифесту 26 февраля 1903 г., полагая, что именно он положил начало постепенному решению вопроса о расколе. «Мы ведь, Ваше сиятельство, – писал министру внутренних дел старообрядческий священник Иоанн Немцов, – верноподданные природные русские люди, одной веры с Вами и все мы по крови братья, служили и служить будем верой и любовью царю и Отечеству. Пора бы правительству взглянуть беспристрастным оком по отношению к старообрядцам, пора бы прикончить эту змеиную вражду между старообрядцами и православными»[507].
Ясно, что старообрядцы искренно желали нормализации отношений, но не с Православной Церковью, а с правительством. Следовательно, вопрос переводился в плоскость практической политики.
Заинтересованность в политическом решении старообрядческой проблемы видна и в послании старообрядцев-«австрийцев», поданном на имя Мирского в конце 1904 г. В нем министру напоминали о том, что он обещал положить в основание своей деятельности положения манифеста 26 февраля, что старообрядческими делами должно заниматься правительство (МВД), а не духовное ведомство. Правда в отличие от письма о. Иоанна Немцова в послании не говорилось об «одной вере», скорее наоборот – «всякое свое действие по отношению к нам, старообрядцам, – писали „австрийцы“, – МВД проводит не иначе, как по указанию Святейшего Синода. Последствия такого положения дела весьма печальны для нас и едва ли желательны в интересах правительства»