de jure, за немногими исключениями»[550].
В этих словах чувствовалась обида старого миссионера, воспитанного в победоносцевскую эпоху и смотревшего на старообрядческий вопрос с точки зрения приоритета религиозных прав Православной Церкви… «Для Православной Церкви и миссии, – указывалось в „Колоколе“, – имеет важное значение в новом законе свобода оказательства, которое в первое время естественно примет характер демонстративный ‹…›»[551].
На этой публикации «Колокол» не успокоился, через десять дней поместив на своих страницах статью некоего «православного мирянина», пытавшегося рассмотреть последствия закона 17 октября на судьбы русского православия. «Православный мирянин» смотрел на старообрядчество как на отпавшую часть Православной Российской Церкви, закон же заставлял его видеть в староверах инославных. «Оказывается, что многовековые узы, соединявшие Православную Церковь и российскую государственность ныне уже поколеблены», – писал автор, точно уловивший, что после издания закона 17 октября Православная Церковь оказалась не только не полноправной, но и не равноправной с прочими исповеданиями. К примеру, старообрядческая община получала гораздо большую свободу, чем имел православный приход. Более того, констатировал автор, приход даже не мертв – его просто нет – «одинокий храм, присланный из консистории причт и безгласные, бесправные прихожане – вот что оставлено в удел господствующей и главенствующей Церкви»[552]. Смысл статьи достаточно прост: необходима церковная свобода, отсутствие которой в условиях дарования прав и свобод старообрядцам является трагедией. Вначале необходимо было реформировать Православную Церковь, а уже потом давать права остальным религиозным объединениям.
Однако были и отличные мнения. Либеральный в то время журнал «Церковный вестник» считал появление закона 17 октября благом для Православной Церкви, ибо вышедшие из подполья старообрядцы и сектанты наконец начнут жить открытой жизнью. «Борьба Церкви с вне-церковными исповеданиями и общинами всегда затруднялась и осложнялась из-за органических пороков, свойственных всякому подпольному и нелегальному существованию», – отмечалось в «Церковном вестнике». Замыкавшиеся в себе старообрядцы, писалось в журнале, переоценивали значение тех начал, которые заставляли их протестовать против «никонианской веры» и недостаточно ценить «ту святыню, которой все-таки не могли отрицать в православии». После опубликования закона, наивно полагал автор, названные затруднения устранятся, что будет приобретением для православия и началом падения – для старообрядчества[553]. Впрочем, не только мечты о скором кризисе старообрядчества вдохновляли церковных публицистов. Они справедливо полагали, что дарование религиозной свободы – наилучшее средство для того, чтобы вывести из «духовной дремоты» учительные силы в самой Православной Церкви и «заставить их вступить на путь духовной борьбы»[554].
Вскоре «Церковный вестник» еще раз откликнулся на закон 17 октября, сравнив старообрядческую общину и православный приход. Действительно, новый закон положил начало возрождению старообрядческих и сектантских общественных организаций. Не посягая на внутреннюю жизнь общины, он предоставил полную свободу ее развитию. Такой свободы не имел православный приход, который, даже согласно проекту IV отдела Предсоборного Присутствия, в значительной степени оставался парализованным в результате мертвящей идеи централизации. Назначение духовных лиц в православном приходе также было исключительно сложной проблемой. Прихожане могли лишь просить за своего кандидата, а не избирать его. При этом просимый должен был попасть в список местных «Епархиальных ведомостей», а также всесторонне изучен с канонической точки зрения и со стороны «местных распоряжений на этот предмет церковной власти». Была и еще одна трудная проблема – денежная. Приход проигрывал старообрядческой общине из-за дробления капиталов на церковные и приходские. Таким образом, заключал автор статьи, «православный приход находится в весьма неблагоприятных условиях для своей внутренней жизни. После указа 17 октября бок о бок с ним вырастает грозный соперник, который не преминет использовать все выгодные условия своего существования для привлечения в свою среду как можно больше последователей, – конечно, гл[авным] обр[азом], на счет Православной Церкви»[555].
Как видим, и церковные консерваторы, и церковные либералы, оценивая закон 17 октября 1906 г., обращали внимание на его негативные для судеб Православной Церкви последствия, хотя и по-разному расставляли акценты. И те, и другие в результате обнародования закона 17 октября оказались в замешательстве: надеясь на скорый кризис старообрядчества, они в то же время рисовали печальную картину состояния православного прихода, во всем или почти во всем проигрывавшего старообрядческой общине.
Среди богословов и церковных публицистов в то время не нашлось никого, кто в связи с утверждением закона 17 октября серьезно стал бы рассуждать на тему о грядущем воссоединении старообрядцев с Православной Церковью. Более того, Церковь даже противопоставлялась старообрядческим религиозным организациям, иногда рассматривавшимся как политические конкуренты, а иногда как религиозные противники. Идея объединения русских православных и старообрядцев, которой так верили еще в XIX столетии многие замечательные мыслители и политики, показала свою полную несостоятельность. Возрождать Церковь «от гонимого» духовенства, как писал С. Е. Крыжановский, оказалось невозможно.
Старообрядческий вопрос лишь выявил «болевые точки» главной конфессии империи, в очередной раз показав, что связь Церкви и царства заставляет Церковь по многим важным для нее проблемам ожидать государственного решения. Надежда на консерватизм старообрядцев не подвела светские власти, но этот консерватизм никак не стабилизировал положение главенствующей конфессии. К тому же, в конце 1906 г. у современников стали появляться первые сомнения относительно желания светских властей созвать Собор, а ведь именно на нем и предполагалось завершить объединение со старообрядцами! Светские власти, прежде всего государь, думается, не отказались от идеи когда-либо разрешить старообрядческий вопрос объединением, но складывавшаяся политическая конъюнктура заставляла признавать эту идею несвоевременной. Данное обстоятельство, думается, и объясняет, почему после 1906 г. старообрядческий вопрос по сути выпадает из поля зрения светских властей, вновь оказываясь лишь в сфере компетенции православных миссионеров.
Наступал период думской монархии, который Православной Церкви предстояло прожить по-прежнему в псевдо-симфонической связи, чем дальше, тем меньше надеясь на возможность прекращения двухвековой распри со сторонниками «древлего благочестия».
§ 3. Политическая реакция справа и ее влияние на дело церковной реформы
В течение многих десятилетий советской истории православных клириков предреволюционных лет называли монархистами и «духовными черносотенцами». Понятно, что монархические симпатии священнослужителей вполне естественны в империи, удивительны скорее были бы революционные увлечения со стороны пастырей. Что же касается «черносотенных» настроений, картина в действительности представляется довольно сложной. Настроения были различные: одни поддерживали идеологию черносотенцев, другие – категорически ее отвергали. Третьи никак не заявляли о своих политических симпатиях, предпочитая пастырское делание идеологическим спорам. Последние составляли большинство. Однако с течением лет стало общим местом мнение о черносотенных симпатиях Православной Церкви, якобы, особо проявившихся в годы Первой российской революции.
Согласно распространенному определению, черносотенцами называют участников какой-либо крайне правой монархической организации, главной целью которых была борьба с революционным движением. Как правило, такие организации придерживались воинствующего антисемитизма и не являлись противниками погромов. Традиционно черносотенцы выступали против уступок «либерализму» и поддерживали неограниченное самодержавие. Любой человек, публично заявлявший о поддержке политических свобод, даже дарованных с высоты трона, был для них плохим монархистом и подлежал резкой критике. Собственно говоря, еще до революции 1917 г. слово «черносотенец» вошло в коллекцию бранных слов российского политического словаря и несло в себе явные оценочные функции.
Памятуя об этом, необходимо сказать, что с лидерами черносотенных организаций у священноначалия Православной Российской Церкви всегда были исключительно непростые отношения, ибо Церковь с большим подозрением относилась к любым проявлениям политического максимализма. В условиях революции 1905–1907 гг. некоторые ее иерархи, действительно, выказывали свои черносотенные симпатии, но признать их голосом всей Церкви решительно нет оснований.
1905 год был, как известно, переломным временем для Российской империи. Именно тогда революция достигла высшей точки своего развития, в том же году был издан манифест 17 октября. В условиях резкого роста активности «улицы» и происходила консолидация правых сил, контроль над которыми пыталась наладить полиция. 30 января 1905 г. в Москве было основано Общество хоругвеносцев, а в марте – Монархическая партия. Месяц спустя в первопрестольной появился более массовый, чем названные выше организации, Союз русских людей. Уже тогда, на начальной стадии формирования правых организаций, их лидеры стали делать заявления о необходимых «неконституционных» реформах. Так, Союз русских людей заявлял о бесправии народа в церковном приходе и в сельском обществе, объясняя это сосредоточением всей власти в руках петербургского аппарата. Причиной же всех бед называлось засилье в образовании, банковском деле и прессе евреев