[565], что он «совсем сбился с толку», так как «твердых убеждений у него никогда не было»[566]. Что же вызывало такой протест у Волынского владыки, почему он так непримиримо характеризовал своего бывшего учителя?
Очевидно, на это повлияло несколько причин.
Во-первых, Святейший Синод, первоприсутствующим членом которого являлся столичный архипастырь, недвусмысленно поддержал манифест 17 октября, выпустив по этому поводу специальное послание от 28 октября. Поддержка «конституции» не могла не вызвать раздражения у крайне правых, хотя Святейший Синод и пояснял верующим, что дарованием «гражданских и духовных свобод» царь не уклонился от своего народа, оставшись, как и встарь, вершителем «судеб русской земли»[567]. Не успокаивало правых и то, что послание завершалось призывом повиноваться царю не за страх, а за совесть: в действиях Святейшего Синода они видели поддержку «изменника» Витте. То обстоятельство, что ничего собственно «конституционного» в послании не было, на его восприятии «стойкими монархистами» сказывалось мало: было достаточно специального упоминания о «свободах», воспринимавшихся, таким образом, как церковная солидарность с самим фактом их «дарования».
Во-вторых, митрополит Антоний в 1905 г. считался «другом» председателя Совета министров. «Эти два конспиратора часто видятся, – писала в то время А. В. Богданович, – совместно работают над уничтожением нашего государственного строя – один хочет быть диктатором, другой – патриархом республики»[568]. Подобные суждения были широко распространены в правых кругах и долгое время отравляли жизнь Петербургского митрополита.
Крайне правых возмущал и тот факт, что сменивший К. П. Победоносцева в кресле обер-прокурора Святейшего Синода князь А. Д. Оболенский, близкий к ненавидимому ими графу СЮ. Витте, после обнародования манифеста 17 октября, предложил Д. С. Мережковскому составить «текст обращения от имени Синода». Мережковский согласился и совместно с З. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым исполнил просьбу князя. «Народ русский, православный! – говорилось в проекте обращения. – Помни, что по милости Своей неизреченной, а не по заслугам твоим, Господь наградил тебя столь обширным Отечеством, и не забывай, как много племен и вер собрано под твоим государственным кровом. Они носят русское имя, признают твою государственную власть. Но как можешь ты, если носишь в сердце своем любовь Христову, угнетать их насилием, озлоблять оскорблениями. И еще мнишь ты оправдать свои насилия над иноверными соотечественниками якобы ревностью о славе имени Христова»[569].
Призыв учить «только словом, идущим от любви» заключал проект богоискателей. И хотя практически ничего из написанного Мережковским, Гиппиус и Философовым не вошло в синодальное обращение, факт консультаций с ними обер-прокурора Святейшего Синода выглядел весьма показательно. Обращение к либерально настроенным интеллигентам для написания важного церковного документа после 25-летнего правления К. П. Победоносцева само по себе выглядело «революционно».
Не стоит также забывать, что в консервативных кругах отставка Победоносцева, последовавшая через два дня после издания манифеста 17 октября, воспринималась как его «падение». Пославший ему по этому поводу сочувственное письмо Л. А. Тихомиров, с откровенным пессимизмом характеризовал положение в Церкви самым негативным образом: «Церковь разлагается. Синод говорит, что Собор соберется не позднее лета [1906 г. – С. Ф.]. Но по всем человеческим соображениям, – этот Собор только разделит всех. На старости лет приходится искать себе даже Церковь… Все рухнуло»[570].
Очевидно, что под разложением Л. А. Тихомиров понимал неумение Церкви правильно ответить на вызов времени. Доказательством может служить запись из его дневника, сделанная четыре дня спустя, когда появилось церковное послание по поводу 17 октября: «Синод, – писал Тихомиров, – молчащий при действиях революционеров, выпустил послание, призывающее к порядку, к тому, чтобы никто не защищал царя самовольно, ибо „царь велик и могущественен“ и может сам себя защитить. Замечательные наши архипастыри и пастыри!»[571]
Разумеется, если бы послание появилось в версии Мережковского, то реакция справа потребовала бы политической расправы над синодалами и, прежде всего, – над столичным архипастырем, который и без того имел репутацию либерала и покровителя «мятежных попов». Поэтому, как мне кажется, обер-прокурор А. Д. Оболенский совершенно справедливо отказался от прямых призывов к русскому народу следовать по пути религиозной и политической терпимости: достаточно было указаний на положения манифеста 17 октября. Любые ссылки на то, что в империи источник права – император, не могли в представлении консервативно настроенных современников перевесить того обстоятельства, что после 17 октября 1905 г. он не самодержавен. Ведь теперь государь призывал «в помощь себе и самый народ в лице облеченных доверием народных избранников»![572] Психологическое восприятие манифеста в революционных условиях не могло быть адекватно политическим реалиям: каждый видел то, что хотел. В такой обстановке стремление митрополита Антония избегать крайностей и политически окрашенных заявлений воспринималось в консервативных кругах как трусость и подлаживание под власть.
4 ноября 1905 г. митрополит, совместно с А. Д. Оболенским, получил аудиенцию у императора, Святейший Синод поднес Николаю II икону[573]. На этом приеме владыка сказал от имени Синода речь, в которой подчеркнул, что от мирного и постепенного укрепления основ нового порядка зависит расцвет жизненных сил русского народа и что Святейший Синод признает великое историческое значение манифеста 17 октября. Тем самым члены высшего церковного правительства не только подтвердили свою преданность монарху, но и продемонстрировали заинтересованность в налаживании новой политической жизни.
Свою позицию Святейший Синод показал и тем, что не поддержал подписанное митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским) и викарным епископом Серпуховским Никоном (Рождественским) «Поучение», которое предписывалось прочесть во всех московских храмах во время литургии 16 октября. «Поучение», стремясь возбудить всеобщую ненависть к забастовщикам, говорило о них как о «ядовитых гадинах», «зачумленных животных», «давно отрекшихся от Бога», «извергах рода человеческого», с которыми надо активно бороться, оставаясь готовым «умереть за царя и за Русь»[574].
Ознакомившись с «Поучением», большинство московских священников подписали записку, в которой заявили «о своей полной несолидарности с тем возмутительным и по содержанию, и по тону речи поучением, которое их обязывали читать»[575]. Даже Л. А. Тихомиров, отметив в дневнике факт чтения по церквам послания митрополита Владимира и упомянув о введении новых молитв об умиротворении, вынужден был констатировать, что «едва ли послание имело успех»[576]. На следующий день, 17 октября, Тихомиров встречался с епископом Никоном, от которого узнал, что «Послание» писал именно он, а митрополит Владимир «дал лишь согласие». Напечатали «Послание» в синодальной типографии, но в ограниченном числе из-за ненадежности наборщиков. «Впрочем, – замечал далее Лев Александрович, – и читалось послание далеко не везде, многие священники не захотели его читать»[577].
В конце октября 1905 г. сведения об авторе «Послания» сообщил русской читающей публике В. В. Розанов, постоянный автор крупнейшей консервативной газеты России «Новое время». Правда Розанов назвал епископа Никона «ключарем» (или «экономом», он сам точно не знал) Троице-Сергиевой лавры, но для знавших церковную жизнь это было понятно: владыка Никон, выпускник Московской семинарии, ранее редактировал «Троицкие листки» и задолго до 1905 г. имел печальную славу «обскуранта». «Да это видно и по слогу проповеди», – отмечал Розанов, подчеркивая, что Никон пишет «языком грубым и народным, и до того всегда резким, что больно читать (или, пожалуй, „уши вянут“)»[578].
Подобное впечатление возникло не только у Розанова, но и у членов Святейшего Синода. «Послание» втягивало Церковь в политический водоворот. Понимая, что осуждение революции не должно переходить в шельмование всех без исключения сил, оказавшихся настроенными против правительства (от левых до умеренных), иерархи стремились избежать любых призывов, которые можно было бы считать подстрекательством к политическим погромам. Доказательством тому стало определение Святейшего Синода от 22 октября 1905 г., в котором было указано, что московское «Поучение» при одностороннем толковании могло послужить «причиной междоусобного раздора среди населения, проявившегося даже в самых храмах». В связи с этим Синод определил «поручить епархиальным преосвященным пригласить подведомственное им духовенство употребить все свое пастырское воздействие к устранению междоусобиц среди населения, поучая его в своем поведении и в отношении к своим ближним действовать в духе христианского всенародного братолюбия»[579]. Разумеется, никаких персональных нападок на публикаторов «Поучения» со стороны Святейшего Синода не было. К тому же по некоторым основным положениям мнения членов Синода и автора «Поучения» совпадали (прежде всего – по вопросу о необходимости содействовать остановке революционного потока).