менял. Как бы то ни было, архиепископ Владимир в течение почти шести лет являлся экзархом Грузии, не заслужив никаких нареканий. Это имело большое значение в 1898 г. при выборе К. П. Победоносцевым кандидата на Московскую митрополичью кафедру. После того, как скончался митрополит Сергий (Ляпидевский; 1820–1898), известный богослов и церковный писатель, вопрос о его преемнике был решен без промедлений.
На его место 21 февраля 1898 г. поставили архиепископа Владимира. С тех пор, вплоть до 23 ноября 1912 г., он оставался в первопрестольной, неоднократно получая награды и высочайшие благодарности за свое служение. Так, на Пасху 1900 г. митрополит Владимир был награжден бриллиантовым крестом на митру. По словам даже такого прямолинейного человека как протопресвитер Г. И. Шавельский, владыка имел «много такого, что делало его настоящим святителем. Его нельзя было не уважать за его благоговейность, благочестие, простоту и доступность, – писал протопресвитер. – В молодые годы на своей первой самостоятельной кафедре – Самарской – он слыл за праведника и пользовался огромной любовью паствы. Останься он провинциальным архиереем, он не оставлял бы желать ничего лучшего»[844].
Действительно, владыка недостаточно быстро разбирался в политических хитросплетениях, порой совершая ошибки, но при этом он всегда оставался безукоризненно порядочным человеком, никогда не позволяя себе идти против совести. Максимализм, проявленный им в годы Первой российской революции, заставлял либерально настроенных современников видеть в нем «реакционера», но не стоит забывать, что в условиях политической и нравственной нестабильности правильно ориентироваться было чрезвычайно непросто.
Впрочем, революционное лихолетье, доставившее владыке Владимиру «реакционную» репутацию, все же не смогло скрыть от политически не ангажированных современников того обстоятельства, что митрополит хорошо понимал значение глубокой и спокойной проповеди, посредством которой необходимо воздействовать на революционно настроенные слои населения. Именно в 1906–1907 гг. владыка инициировал религиозно-нравственную работу священников Московской епархии среди пролетариата. Он же первым показал пример, как ее надо вести. 27 августа 1906 г. митрополит Владимир выступил с лекцией, посвященной «социальной задаче семьи», в которой признавал вполне естественным стремление рабочих к нравственному возвышению и улучшению своего материального быта. Владыка осудил лишь то, что средством для достижения цели избиралась демократизация государственной жизни, «то есть противопоставление народовластия законной государственной власти, уничтожение монархии, ниспровержение всего государственного строя». Общественное настроение, зараженное, по словам московского архипастыря, «духом демократизации», затронуло и семейную жизнь. А ведь семья имеет свои социальные задачи, главная из которых – восстановление и укрепление христианских начал. Воспитывая в детях уважение к авторитету и благочестие, полагал митрополит Владимир, семья воспитывает настроение, при котором невозможно попирать «всякий авторитет, покорность и благочестие»[845].
Проводившиеся в Москве духовно-нравственные беседы для рабочих имели положительные результаты: по примеру первопрестольной, священнослужители других городов империи также стали обращать серьезное внимание на дело религиозного воспитания пролетариата. Понятно, что проводившиеся беседы отличались антиреволюционной и антисоциалистической направленностью, ведь социализм понимался как воинствующее богоборчество. Однако, критикуя социалистические учения, клирики указывали, что не все утверждения социалистов принципиально ложны. Например, они готовы были вместе с социалистами осудить существование слишком большой пропасти между богатыми и бедными.
Разумеется, митрополит Владимир был идейным противником социализма. Он видел принципиальную разницу между социалистическими учениями и христианством в том, что сторонники «социальных учений» выводили причины всех несправедливостей из пороков общественного и государственного строя, а христианство всегда утверждало, что главная проблема – существование греха на земле. Владыка считал необходимым активизировать «социальную проповедь», обращенную как к богатым, так и к бедным. Духовенство, полагал он, обязано изучать жизнь и быт своих прихожан, чтобы лучше знать действительность. Рабочего движения владыка предлагал не сторониться, а направлять его на законный путь. Справедливые желания рабочих митрополит признавал основательными, хотя безусловно осуждал экспроприации, забастовки и посягательство на чужую собственность[846].
Выражаясь современным языком, можно сказать, что это были поиски социальной доктрины Церкви, стремление показать, что без религиозного подхода рабочий вопрос окажется неразрешимым. Митрополит Владимир был одним из тех иерархов, кто еще в начале XX столетия понял, как важно Церкви не уходить от сложных социальных проблем. Искренний монархист, он видел в революции главное зло России и полагал, что вера и борьба с существующим строем несовместимы. В этом не было ничего удивительного.
Как и большинство русских иерархов, московский архипастырь был сторонником восстановления патриаршества и децентрализации церковного управления. Но, мечтая о том, чтобы Поместный Собор состоялся в ближайшем будущем, как верноподданный он полагал необходимым ждать, когда государь сам назовет время созыва. Этим владыка напоминал Петербургского митрополита Антония (Вадковского).
Но по сравнению с ним митрополит Владимир, как считали современники, во многом проигрывал: «Простой и непосредственный, – он оказался серым и невзрачным для северной блестящей столицы». Протопресвитер Георгий Шавельский вспоминал рассказы о том, как при первом же посещении на рождественских святках 1912 года царской семьи, владыка «произвел на нее тяжелое впечатление своей угловатостью и простоватостью. Указанные недостатки, – продолжал далее протопресвитер, – не помешали бы, однако, митрополиту Владимиру оставаться на Петроградской кафедре, если бы тут не примешалось другое»[847].
Этим «другим» было резко отрицательное отношение владыки к сибирскому страннику Григорию Распутину. На личной аудиенции у императора митрополит Владимир изложил свое мнение о пагубном влиянии «старца» на церковные дела. Последствия не заставили себя долго ждать: после смерти Киевского митрополита Флавиана в столицу был назначен экзарх Грузии Питирим (в миру Павел Васильевич Окнов; 1858–1920), а митрополит Владимир – переведен на место почившего (правда, с сохранением должности первоприсутствующего члена Святейшего Синода).
Назначение удивило своей неожиданностью: кандидатом в Киев считался архиепископ Антоний (Храповицкий), в то время занимавший Харьковскую кафедру. Но ни он, ни кто-либо другой из известных иерархов не получил высокого назначения на старейшую русскую митрополию. Назначение в Петербург «совершенно бесцветной личности», как называл митрополита Питирима протопресвитер Шавельский, было осуществлено тогда, когда Святейший Синод еще не успокоился после скандала, вызванного самочинными действиями близкого к Распутину епископа Тобольского и Сибирского Варнавы (Накропина; 1859–1924).
В значительной степени история этого скандала повлияла на кадровые изменения, происшедшие после смерти митрополита Флавиана в среде православной иерархии, в том числе и на перемещение митрополита Владимира из Петрограда в Киев.
«Дело» епископа Варнавы началось с его попытки в кратчайшие сроки провести канонизацию глубоко почитавшегося православной Сибирью святителя Иоанна Максимовича. Владыка хотел приурочить ее к 200-летию со дня кончины святителя, которое отмечалось 10 июня 1915 г. С этой целью он обратился в Святейший Синод, куда также было направлено и ходатайство жителей Тобольска. 14 мая 1914 г. император поручил обер-прокурору В. К. Саблеру рассмотреть обращение в Святейшем Синоде. 22 ноября 1914 г. епископ Варнава донес его членам о вскрытии склепа митрополита Иоанна, а 8 декабря сами синодалы разрешили открыть лицо и части тела почившего. Казалось бы, все идет своим чередом, без видимых потрясений. Действительно, первоначально так и было: 23 января 1915 г. иерархи выслушали рапорт преосвященного Варнавы и рассмотрели предоставленный им акт осмотра останков святителя, определив продолжить запись чудес и их исследование.
Однако 3 апреля Святейший Синод получил новый рапорт епископа Варнавы, а 28 апреля владыка направил письмо Петроградскому архиерею, в котором повторил свое ходатайство о канонизации митрополита Иоанна. В ответ обер-прокурор написал Варнаве о необходимости отложить прославление до окончания войны. Но это епископа не остановило. В августе 1915 г., в обход Святейшего Синода, он послал телеграмму государю, испросив у него разрешения «немедля совершить не открытие, а пока хоть прославление, то есть пропеть величание святителю митрополиту Иоанну, о чем горько скорбит народ». За день до того, 26 августа, с такой же просьбой обратился к императору и Григорий Распутин. Последовало высочайшее согласие с указанием, что «пропеть величание можно, но не прославление».
В тот же вечер епископ Варнава пропел величание святителю (хотя тропарь пели, на всякий случай, св. Иоанну Златоусту – небесному покровителю Иоанна Тобольского). Настроение верующих было восторженное. Уже на следующий день, услышав о прославлении святителя, народ стал просить духовенство отслужить молебны перед его гробницей. Так как владыка уехал объезжать епархию и спросить было не у кого, то соборное духовенство не решалось отказывать в просьбах. Однако служили осторожно: старались не поминать «Иоанна Тобольского», ограничиваясь только именем (в случае расследования можно было сказать, что молебны служили св. Иоанну Златоусту). Уловку заметили: «В городе пошли недобрые разговоры, что попы обманывают народ, позорят праведника»