Здесь, в прифронтовой полосе, казаков уже знали хорошо, но не совсем с хорошей стороны. Кроме того, здешним жителям осточертела бесконечная война, разорявшая их дотла. Им хотелось только одного: замирения. Поэтому новых завоевателей они и не собирались приветствовать цветами, даже хлеб и ночлег давали нехотя.
Мамонтов не желал прибегать на первых же порах к насилиям и более или менее терпеливо отнесся к холодности «хохлов». Но на казаков и офицеров это недружелюбие подействовало удручающе.
Червь сомнения начал грызть сердца.
– Есть ли смысл итти туда, где о нас и слышать не хотят? Авантюра!
Вождь слышал эти речи и мужественно переносил их[112]. Чем глубже заходили в Россию мамонтовцы, чем большим спокойствием пользовалось население и чем меньше сказывались на нем тяготы гражданской войны, тем спокойнее встречали казаков в городах и селах. На первых порах летучее полчище возбуждало любопытство. Потом некоторые элементы даже стали любить Мамонтова.
Не встречая почти нигде серьезного сопротивления, он забирал в плен громадные массы только что мобилизованной крестьянской молодежи, плохо понимавшей сущность гражданской войны. Куда девать пленных? Сначала их водили за корпусом. Они тащились за конницей, растянувшись на многие версты, наподобие хвоста кометы. Потом Мамонтов решил избавиться от этой обузы и начал просто распускать мобилизованных, большинство которых не без радости разбегалось по домам.
Примерно так же приходилось поступать и с неживым военным материалом врага. Чего не могли захватить и увезти сами, то раздавали населению. Толпы горожан, женщин в особенности, с волчьей жадностью хватали из складов и тащили по домам муку, сахар, белье, обувь.
При таких погромах всегда больше льется мимо, чем попадает в руки. Порою хулиганы дрались из-за какой-нибудь рубахи и разрывали ее на клочки. Разыгрывались дикие страсти, поощрялась привычка черни к потоку и разграблению.
Казаков удивляло, что население Совдепии набрасывалось на соль.
Ее насыпали в карманы, за пазуху, женщины – в подолы, мужчины – в фуражки.
– Да ведь это же, садовы головы, соль, а не сахар.
– Знаем, батюшка, что соль. Она-то и нужна нам. Изголодалась по ней наша Расея-матушка[113].
Скоро среди темных, несознательных масс покатилась волна самых чарующих слухов.
– Мамонтов-то… Скорее бы пришел! Говорят, все, все казенное добро раздает народу. Все, говорит, ваше. Берите, знайте казаков: мы не такие как большевики: те от вас берут, а мы вам раздаем.
Толпы попрошаек в первую же голову окружали корпус в каждом более или менее значительном пункте.
– Дяденька, дай сахару!
– Дяденька, дай мучки!
Красноармейского добра казаки не жалели: полными пригоршнями швыряли сахар, как кости своре голодных собак, и, смеясь, наблюдали за возней и дракой, возникавшей при разделе подачки[114].
Сытым и уже обремененным добычей юнцам не приходило тогда в голову, что они сами очень скоро могут оказаться в положении таких же попрошаек. Через год с небольшим, на далекой чужбине, у лазурных вод Мраморного моря, они такой же жадной толпой ловили американские тряпки и дрались из-за них на потеху иностранных благотворительниц[115].
Сейчас пока они «благотворили».
Мамонтов преследовал обиды населению, но не мешал казакам и офицерам обогащаться, грабя пленных и захватывая все более ценное из казенных учреждений. Под шумок, особенно при выходе из того или иного пункта, производились довольно энергичные налеты на состоятельных лиц.
Керенки, имевшие хождение в белом стане, в казначействах набирали пачками. Скоро почти каждый мамонтовец превратился в миллионера. А сколько еще всякого добра предвиделось впереди!
– Что более всего содействовало вашему блестящему успеху? – спрашивал Мамонтова после рейда корреспондент «Донских Ведомостей».
– Невероятный подъем среди казаков. Они готовы были не спать и не есть, лишь бы итти на Москву[116].
Москва тут была, пожалуй, ни при чем. Добыча составляла главную приманку. Преимущественно ради нее «спасали национальную Россию» такие патриоты, как партизаны Шкуро и Покровского, разные чеченцы, карачаевцы, кабардинцы.
Первый из этих героев не скрывал от публики того стимула, который движет его подчиненных к святыням Кремля.
Самое слово «партизанить» на тогдашнем белогвардейском языке означало грабить.
Мерилом достоинства вождей являлось их отношение к зипунам.
– Шкуро, говорили, и сам грабит, и подчиненным не мешает. Мамонтов сам не грабит, но другим разрешает. Улагай ни сам не грабит, ни другим не дает.
Первый, понятно, считался идолом всех рыцарей легкой наживы. Со вторым мирились, а третий, недурной кавалерист и скромный человек, завял, не успев как следует расцвести.
Мамонтов собрал в советских банках, казначействах и церквах громадную добычу, но не для себя, а в дар всевеликому войску Донскому от его доблестных казаков.
Об этом, однако, после.
Доброго генерала, так щедро раздававшего черни чужое добро, провожали с грустью. Одни – боясь, что Советская власть отберет у них подарки Мамонтова; другие, буржуазные или кулацкие элементы, – теряя надежду на блеснувший было конец Советской власти.
Экспедиционный корпус редко где задерживался более чем на три-четыре дня.
– Как, вы уходите? – уныло спрашивали казаков те, кто так усердно надеялся на них и кто не подвергся ограблению.
– Да, уходим.
– А как же мы? Мы думали…
Настроение падало. Обманувшись в своих ожиданиях, иные посылали им вдогонку крепкое словцо[117].
– Чорт тогда вас и приносил. Лучше бы уж не лезли сюда, когда нету силы. Теперь нам придется своими боками расплачиваться за ваш приход.
Тамбов… Козлов… Потом Воронеж.
В Тамбове уничтожили железнодорожный узел.
В Козлове роздали населению громадные запасы из складов.
Здесь же в первую голову вылили на землю тысячи ведер спирту. Плакали, но выливали, исполняя приказ. Полководец понимал – если оставить спирт, через час все его спиртолюбивое воинство без боя превратится в трупы.
Под Воронежем захватили в плен видного советского работника Барышникова и его помощника.
В газетах писали, что он член Совета Народных Комиссаров, этому мало кто верил. Осважные газеты очень часто захватывали в плен или задерживали в тылу то Коллонтай, то мать Троцкого с громадным количеством агитационной литературы.
Задержанных привели к самому Мамонтову.
– Дни ваши сочтены, – сказал им генерал. – Я требую от вас только чистосердечного признания. В противном случае смерть ваша будет горька.
В чем могли каяться комиссары перед белым вождем? Они разделили общую участь, выпадавшую на долю пленных ответственных работников[118].
Известие о действиях Мамонтова в тылу красных свалилось широкой публике белого стана как снег на голову.
О затеянном предприятии никто не знал, и даже на севере Дона, где сформировался корпус, не догадывались об его назначении. Перерезав фронт и нырнув в Совдепию, он словно в воду канул. Долгое время не было ни слуху ни духу.
И вдруг, по словам поэта, всех как варом обожгло.
– Мамонтов в глубоком тылу у красных, почти у ворот Москвы, – облетела в середине августа головокружительная новость весь белый стан, от матушки-Волги до батюшки-Днепра.
Молниеносный генерал ухитрился даже прислать телеграмму в штаб армии:
«Дела наши блестящи. Пленных забираем тысячами. Рассеяны все резервы советской армии. Ведем бои без потерь. Все здоровы, бодры и неудержимо рвутся в Москву скорей сокрушить комиссарское царство. Да здравствует Тихий Дон!»[119]
Общее внимание сразу приковалось к «полету донской стрелы».
При тогдашнем изумительном легковерии, при быстром переходе от одного настроения к другому, от полного отчаяния к беспредельному оптимизму и наоборот, теперь многим и впрямь начало казаться, что участь Москвы решена и песня большевиков спета.
Более серьезных и менее экспансивных людей несколько смущало сообщение о том, что блестящий успех достигается без потерь. Где же это слыхано? Что же это за бескровная победа и велика ли ее ценность?
Так или иначе, стало о чем говорить.
У журналистов появилась новая тема для блудословия и вранья. То сообщали, что Мамонтовым захвачен поезд Троцкого, то брали в плен его любимую собаку. В заключение снова арестовали, на этот раз почему-то в Батуме, мать сугубо ненавистного наркома.
Виктор Севский поспешил причислить Мамонтова к лику первоклассных казачьих героев и посвятил ему несколько страниц в своих святцах, носивших название «Донская Волна».
Точно в честь новоявленного святого, составлялись целые акафисты Мамонтову, писались его жития, не уступавшие по достоинствам и достоверности творениям митрополита Макария, автора Четий-Миней.
Новочеркасский адвокат Павел Казмичев соловьем заливался в своей «Легенде о Мамонтове», помещенной в «Донских Ведомостях»[120].
«…Есть люди, делающие бурю. Они не выносят покоя. В них заложены огромные силы, ищущие выхода в неустанном напряжении, в непрерывной борьбе и вечном кипении. Если не дать выхода этим силам, они пожирают человека. Одни спиваются, другие кончают жизнь самоубийством, третьи делают бурю. Таким человеком, делающим бурю, является Мамонтов.
Расспросите о нем тех, кто окружал его в жизни раньше. О нем скажут: «Беспокойный Мамонтов! Неуживчивый Мамонтов. Дольше месяца не служил на одном месте. Менял службу. Менял полки. Много хлопот доставлял начальству. Много тревог своим близким. Зря ставил на карту свою жизнь и чужую. Играл смертью своей и чужой».