Остальные считались опасным элементом, в том числе и рабочие. Их, конечно, не могли заподозрить в сочувствии Махно, но боялись, что они восстанут в пользу большевиков.
После этого приказа в городе началась паника.
– Впавшей в панику харьковской буржуазии предлагаю попросту удирать, – взывал ген. Шкуро. – Более крепкие нервами должны брать винтовки и итти на фронт, а не спекулировать за спиной. Добровольческая армия мерзнет, не имеет полушубков, а в тылу царит безудержная спекуляция. Кончим борьбу с большевиками, примемся за спекулянтов[276].
Осважники, чтобы поднять упавшее настроение, пустили утку о взятии Петрограда Юденичем, в действительности тогда уже окончательно разгромленным. Ссылались на английское радио.
Радостная весть облетела весь белый стан.
Газеты ликовали:
– Теперь смыкается антибольшевистское кольцо! Скоро выяснился обман, и настроение упало еще ниже.
«Донская Речь» посвятила этому переходу от радости к разочарованию лирическую статью под названием «В туманах севера»:
«Пал Петербург. Ожила чудесная северная сказка, желанная русская мечта. Но снова закружились северные метели, густой туман окутал адмиралтейскую иглу. Английское радио оказалось только легендой, призрачной, но близкой, и взволновавшей до глубины измученную русскую душу. По-прежнему в северном красном тумане тонет северная столица. Неясны, странно сумбурны и разноречивы вести с севера. Завесой неведомого скрыт от нас далекий, холодный Петербург. Но где-то недалеко от него, то отдаляясь, то приближаясь, гордо вьется трехцветный флаг, лучшая мечта многострадального города. И ждем мы страстно, ждем того дня, когда определенно и уверенно сухой треск телеграфа принесет желанную весть, когда томительная мечта станет явью»[277].
Петроград не пал. Пал Харьков.
Оставление этого большого города, центра Слободской Украины, произвело гнетущее впечатление. Летние успехи шли на с марку. Неприятель, прорвав центр белого фронта, окончательно разрывал его на две половины, западную и восточную, и, видимо, собирался бить по частям.
– Май-Маевский пропил Харьков, – не шептали, а орали везде.
Харьковские беженцы привозили с собой в тыл очень мало имущества, но зато целые короба рассказов о порядках, которые ввела Доброволия на Украине, и о поведении самого главы края. Его деятельность порицали даже самые верноподданные.
Деникин поспешил сменить командарма. В приказе он писал, что Май-Маевский сам просил вручить Добровольческую армию лицу, имеющему больше опыта в командовании конными массами, которые предполагалось бросить против Буденного.
Такое лицо Деникин усмотрел в бароне Врангеле. Последний 26 ноября прибыл в г. Змиев, Харьковской губ., куда бежал штаб, и отдал свой приказ о вступлении в должность. Призывы господа бога, вера в счастье России и прочие атрибуты всякой тогдашней литературы пересыпали и это баронское произведение. Приказ заканчивался угрозой:
«К творимому нами святому делу я не допущу грязных рук. Ограждая честь и достоинство армии, я беспощадно подавлю темные силы. Погромы, грабежи, насилие, произвол и пьянство безжалостно будут караться мною».
На Украину Врангель прибыл уже к шапочному разбору. Провидение, в которое он иногда верил, готовило ему поле деятельности не здесь, а в Крыму.
Добровольческая армия, распухшая за лето, расползалась. В коренных полках – Корниловском, Марковском, Дроздовском и Алексеевском, превратившихся было в дивизии, – теперь наблюдалась невероятная утечка. Мобилизованные крестьяне и пленные красноармейцы толпами удирали из войсковых частей. О новых пополнениях из тыла не приходилось мечтать, хотя сыпались приказы, один другого грознее, о спешном возвращении в свои части многочисленных отпускников и командированных. Прибегали даже к объявлениям.
«Командир 2‑го конного офицерского Дроздовского полка гвардии полковник Шапрон-дю-Ларра предлагает офицерам, находящимся в тылу, прибыть в полк», – объявлялось на первой странице ростовского «Вечернего Времени» 4 декабря[278].
Одни, прочитав приказы и объявления, сознательно «ловчили». Другие не знали, где их части. Спешное наступление Буденного в конце ноября и начале декабря раскидало белые полки.
«В последние дни, – констатировал нововременец Ксюнин в «Великой России», – изданы приказы главнокомандующего о борьбе со спекуляцией и о призыве в армию тыловых офицеров, но приказы эти не претворились в жизнь»[279].
В Донской армии, также начавшей поспешно отступать, дело обстояло не лучше. Зимой казаки вообще не любили воевать. Мамонтовский корпус все еще пополнялся лошадьми и стоял в тылу. Многие казаки увезли в станицы свою добычу и засели там, не желая возвращаться в полки.
Донские власти, для более удобного вылавливания из тыла фронтовиков, приказали всем тыловикам нашить белые углы на рукава. Кто ходил без этой нашивки, того считали фронтовиком и задерживали на улице для проверки по его документам, законно ли он находится в тылу[280].
«Фронтовики все должны быть на фронте!» – гласил приказ всевеликому войску Донскому № 1911.
В Новочеркасске применили своеобразную меру для ловли дезертиров. 22, 23 и 24 ноября всем жителям было предписано сидеть по домам, причем предлагалось запастись съестными припасами на эти дни[281]. Торговцы сейчас же повысили цены на 50 %. Чины комендатуры и стражи, вместе с квартальными старостами, обходили дома и проверяли по списку жильцов, стараясь установить, нет ли приезжих с фронта.
Практических результатов эта мера не дала. Зато вызвала много смеху.
«Живой силы достаточно. Необходимо только умело ее использовать. Десятки тысяч беженцев слоняются без дела, без пристанища, увеличивают дороговизну и сеют панику. Другие десятки тысяч белоугольников, отработав свои 5 или 6 часов, предаются сладостному ничегонеделанию или с ужасом прислушиваются к рассказам беженцев. И, наконец, десятки, а может-быть, и сотни тысяч ловят рыбу в мутной воде, спекулируют на чем попало, наживают миллионы и пропивают их, придерживаясь принципа: хоть день, да мой». Так писало ростовское «Вечернее Время»[282]. Настал последний месяц второго года гражданской войны. Стольный город Дона окутывала гнилая мгла, – точь-в-точь как год тому назад при приезде «союзников». Так же звуки соборного колокола с трудом пробивались через тяжелый воздух. Но не радость, как тогда, возвещали они теперь, а скорбь: всевеликое войско Донское хоронило «ректора партизанского университета» ген. Семилетова.
Едва окончилось в соборе одно торжество, как началось другое, какого Новочеркасск еще не видал за сто лет своего существования: посвящение какого-то инока в епископы.
С наступлением красных большинство высших духовных пастырей, помня слова царя Давида «уклонися от зла и сотвори благо», отступали вместе с христолюбивым воинством, вернее – впереди его. Нечестивая паства оставалась сиротствовать. Новочеркасск переполнился архиереями. На хиротонию собралось в войсковой собор до четырнадцати князей церкви.
Кому был нужен новый архиерей, когда десятки старых скитались в поисках работы, этого никто объяснить не мог.
Суеверные люди, видя нашествие на Новочеркасск черных клобуков и фиолетовых мантий; теперь уже окончательно прониклись уверенностью, что крах неизбежен.
Смиренный Антоний, митрополит киевский и галицкий, покинув Украину, теперь читал лекции в Ростове вместе с Пуришкевичем и доказывал, что Христос был контрреволюционером. А в своем воззвании к верным чадам святой православной церкви он оповещал, что всякий, добровольно переходящий к большевикам, враг божий, переходящий из стада христова в царство сатанинское[283].
Но духовенство все-таки в эпоху Деникина не играло той роли, какую оно приобрело в 1920 году в Крыму, под знаменами Врангеля. Даже у либерального Колчака отцы духовные, кажется, были в большем ходу, чем на юге России[284]. Во Владивостоке, например, издавался поповский журнал «Голос Сердца» и газета «Луч Истины», в Челябинске – «Знамя Веры» – народно-религиозный орган христианской мысли. В царстве Деникина о таких органах я не слыхал. Их заменяла просто погромная пресса.
Пуришкевич после разгрома Рады окреп духом. Он теперь безбоязненно ругал «жидо-кадетов», губящих Россию.
Когда положение стало безнадежным, Володя напрямик махнул в Новороссийск, поближе к пароходам. Беспощадная смерть подкралась к нему в этом городе и прекратила его дальнейшие подвиги. Пресса старалась поднять настроение. Кстати, о журналистике белого стана. Ей когда-нибудь будет посвящено специальное исследование. Главная ее особенность – изображение и оценка советской жизни.
В каком-нибудь номере газеты, где трубили об язвах белого стана – взяточничестве, шкурничестве, спекуляции и т.д., сообщали о тех же явлениях и у красных, но в такой форме, что у них это результат всей правительственной системы, а у нас – следствие недобросовестных поступков отдельных лиц. Какой-нибудь Сисой Бородин, возмущаясь грабежами белых, армию все-таки считал христолюбивой, богоносной и так далее, большевистскую же, страдавшую тем же пороком, – сборищем разбойников.
Начальнические приказы громили распущенность, кричали о всеобщем падении дисциплины. Журналисты же славословили железные ряды борцов за право и порядок. Красная армия, гнавшая этих крестоносцев, изображалась как безобразная банда.
Белая пресса относилась к врагу несерьезно. Чаще всего под видом советской действительности публике преподносили собрание анекдотов, вымышленных за бутылкой вина досужими людьми.