Ловкий предприниматель, полк. М.Н. Гнилорыбов, тоже «формировал», т.е. получил деньги на формирование «отряда Верховного Круга».
Южно-русский белый стан явно заканчивал свое существование. Но, умирая, оставался верен себе: политиканствовал до конца.
1 марта, за два дня до сдачи Екатеринодара, открылась 4‑я сессия Краевой (Чрезвычайной) Рады!
Добрых две трети кубанской земли уже находились в руках врага. Съехалось лишь сто четырнадцать депутатов, менее половины. Но говорильный зуд был так велик, что и эта горсть признала себя правомочным законодательным органом и начала работать языком. Катастрофическое положение мало трогало этих людей, не допускавших даже мысли, чтобы кто-нибудь когда-нибудь заткнул им навсегда глотки.
– Наблюдаемое сейчас движение на улицах Екатеринодара является стихийным отливом, – радовал Раду вновь избранный глава правительства В.Н. Иванис. – Но достаточно одного толчка на фронте, чтобы большевистский фронт, остающийся уже несколько дней без перемен, покатился обратно. Кубанское правительство, если ему придется покинуть Екатеринодар, не уйдет в такие места, откуда бы оно не могло поддерживать связи с населением. Правительство пойдет навстречу фронту.
На 2‑е марта Рада назначила пленарное заседание, но в этот день, вместо разговоров, пришлось укладывать пожитки.
Страдавшая запойной болтовней «цитатель народоправства» «проговорила» и свою столицу, и свою эфемерную государственность.
XXVII. В зеленом кольце
Ничего нет ужаснее, как крик: «Спасайся, кто может!»
Он окончательно заглушает здравый смысл, убивает все человеческие чувства, превращает людское общество в дикое звериное стадо.
23 марта этот крик пронесся по Екатеринодару.
– За Кубань! – отозвалось эхо.
Десятки тысяч людей и десятки тысяч всяких экипажей, от изящных колясок до архаических калмыцких кибиток, устремились к заветному мосту.
Уже целую неделю перед тем обозы переправлялись через реку в большем или меньшем порядке. Теперь здесь возникла свалка.
Кубань раздулась от дождей, ливших в последние дни, и никого не пропускала через себя иначе, как по железнодорожному мосту.
4 марта в городе поднялись местные большевики и обстреляли переправу. Отступающие казачьи части даже не отстреливались, занятые разгромом винного склада на окраине Екатеринодара.
Самые трагические сцены разыгрались возле моста, когда распространилось известие, что больше никого не пропустят.
Одни бросались в воду и тонули. Другие, как безумные, все-таки лезли на мост, рассчитывая как-нибудь перебраться пешком. Офицеры, ехавшие с семьями, выскакивали из телег и, проклинаемые женами, невзирая на плач детей, кидались в кучу, рвавшуюся через мост.
Стоны, рев, проклятия…
Грянул взрыв.
Между правым и левым берегами разверзлась пропасть, разделившая человеческое стадо пополам. Для одних кончились скитания по Кубани; дальнейшая судьба их в руках победителя. Для других опять скорбный путь, голодный, мучительный, в беспросветную даль.
В Георгие-Афипской, в пятнадцати верстах от р. Кубани, столпились верхи всевеликого.
Кубанская армия, т.е. банды кубанцев, не разбежавшихся по домам, перейдя в Усть-Лабинской Кубань, направилась горами к Туапсе, почти никем не преследуемая. На соединение со своим воинством поспешило и кубанское правительство, думавшее искать помощи у Грузии. Один только опереточный кубанский командарм ген. Улагай попал со своим поездом в гущу донцов.
Река Кубань задержала наступление красных лишь на несколько дней.
Деникину было бы впору позаботиться о постепенной эвакуации своего бродячего государства в Крым, за границу или в Грузию, если только он не хотел сдаваться на милость победителя.
На деле вышло по-иному.
Деникин, плюнув на все, распорядился заготовить в Новороссийске пароходы только для корпуса Кутепова и для «единонеделимцев». Этих было не так уж много по сравнению с всевеликим.
Донские политические деятели еще чесали языки в Георгие-Афипской. Так как Верховный Круг перед самым бегством высказал недоверие Деникину, то донские «хузяева» считали, что не следует итти туда, куда повезут добровольцев, а надо двигаться за кубанцами, пробиваться в Грузию. Ведь это демократическое государство; когда-то окраина России, а теперь самостоятельная, меньшевистская республика. Она пособит демократам-казакам набраться силы и снова, после передышки, двинуться на добывание своих казачьих вольностей либо с помощью пушек, либо с помощью авторитета Лиги Наций.
Крым, напротив, пугал казачьих политиков. Сейчас там хозяйничал Слащев, двойник ген. Покровского. Только одна орловская история в Крыму несколько обнадеживала демократов. Вот что там случилось, по словам «Вестника Верховного Круга».
В то время, как Перекоп защищала горсть храбрецов, штабы пухли от укрывшихся в них дезертиров. Ген. Слащев отдал приказ об очистке тыловых учреждений и о борьбе с тыловой разрухой. Но принятые меры не дали должных результатов.
На фронт вместо здоровых комиссий направляли офицеров-инвалидов.
На ст. Джанкой ген. Слащев вышел к присланным из тыла офицерам и резко спросил:
– Что это за сволочь ко мне прислали?
Возмущенные офицеры заявили, что большинство из них ветераны германской войны, георгиевские кавалеры, и что подобная форма обращения недопустима. Слащев извинился и отдал распоряжение об отправке прибывших офицеров в госпиталя.
В это время были получены сведения о сдаче Одессы и о казнокрадстве высших начальствующих лиц. Среди крымских офицеров, недовольных Слащевым, началось брожение. В Симферополе возникла обер-офицерская организация, во главе с командиром 1‑го Крымского добровольческого полка капитаном Орловым. Последний издал следующий приказ:
«Исполняя долг перед нашей измученной родиной и приказы командира корпуса о водворении порядка в тылу, я признал необходимым произвести аресты лиц командного состава гарнизона г. Симферополя, систематически разлагавшего тыл. Создавая армию порядка, приглашаю всех к честной, объединенной работе на общую пользу».
Вслед за тем, дабы прекратить безнаказанный грабеж высшими начальниками казенных денег, и приобретение ими валюты, Орлов распорядился, чтобы банки и казначейства не выдавали частным лицам свыше 10 000 руб. и учреждениям свыше 50 000 руб.
Адмиралы, генералы и прочие воры всполошились. Они обрисовали Слащеву Орлова как большевика. Тщетно герцог Лейхтенбергский, служивший в полку Орлова, доказывал, что обер-офицерское движение есть естественный протест офицерских низов против потерявшего стыд и совесть генералитета. Слащев все-таки приказал схватить Орлова и повесить вместе с членами его семьи без суда и следствия.
Ген. Май-Маевский, пропивший Харьков, двинулся против Орлова из Севастополя и победителем вступил в Симферополь. Орлов ушел со своим отрядом в Ялту и Алушту. Завязались переговоры. Мятежник требовал удаления генерала Шиллинга, адм. Бубнова, Ненюкова и других казнокрадов.
В это время (в феврале) к берегам Крыма выехал со своими бандитами ген. Покровский. Безработный кондотьер предложил крымским генералам выловить мятежного капитана. Но, едва он высадился в Ялте, Орлов арестовал его, не причинив, впрочем, никакого вреда генералу от виселиц.
Когда против Орлова двинули значительные силы, он ушел в горы и скитался там весь 1920 год.
– Еще новый зеленый! – не без удовольствия сообщали демократические газеты.
Мы стояли в Георгие-Афипской. На севере, у Кубани, грохотали орудия красных; на юго-востоке, в предгорьях, зеленая армия Пилюка и других знаменитостей бомбардировала бегущие обозы и войска.
Ген. Сидорин отправил к ним для переговоров начальника политической части штаба Донской армии сотника графа Дю-Шайла, эсэра. Возвратившись, этот посол сообщил, что зеленые стоят вполне на эсэровской платформе, подлинные демократы, враги большевиков и контрреволюционных генералов.
Однако эти единомышленники казачьих демократов почему-то отбивали казачьи обозы, грабили беженцев, обстреливали, донские части и т.д.
Черноморская губерния все время зеленела, а теперь совсем заэсэрила. Добровольческий режим до того замучил здешних крестьян, что они с великой радостью давали убежище и считали своими друзьями всех, кого преследовала Доброволия, будь то остатки большевистских отрядов, дезертиры или уголовные преступники. Когда Доброволия расшибла голову на Украине, в Черноморской губ. воцарилась анархия. Эсэры Филипповский и Воронович поспешили придать ей эсэровскую окраску[314]. Они наспех сфабриковали какой-то съезд советов, который постановил объявить, – ни много ни мало, – независимую черноморскую республику, завязать сношения с соседними государственными образованиями и начать наступление на Новороссийск.
Куда ни взглянешь, у демократического казачества везде союзники: Колька Орлов, сотник Пилюк, Филипповский и Воронович, эсдеки Грузии. Это ли не залог скорого торжества в России демократических идей!
Казачьи политики до конца жили в эмпиреях, а не в окружении действительности. Сидорин доказывал «хузяевам» бессмысленность разрыва с Деникиным и предостерегал от увлечения Грузией.
Но в Георгие-Афипской так и не могли решить, куда итти донскому казачеству. Предоставленное самому себе, оно катилось по инерции к морю. Мимо нас тянулись бесконечные вереницы всадников и пеших. За день их проходили тысячи.
Сколько живой силы! Сколько еще вполне здоровых, боеспособных людей! Нет, не количеством победили большевики белых, а революционным энтузиазмом и организованностью!
На станции скопилось такое множество поездов, что ни один из них не мог двинуться дальше по загроможденным путям. Пришлось произвести расчистку, сбросив под откос сотни полторы вагонов. Несколько поездов отправили в Новороссийск под охраной бронепоездов. Братья зеленые, число которых увеличивалось за счет своих же казаков, беспрерывно переходивших к ним, только тогда держались на почтительном расстоянии от железной дороги, когда видели жерла пушек.