Я взлетел на кормовую галерею и совершенно ясно увидел дно. Когда я вышел на палубу, корабль был на ветре654 и офицеры были заняты тем, что бросали лот, уверяя меня, что последний раз, когда они замеряли глубину, она была 22 сажени. Короче говоря, они слишком далеко бросили лот. Когда я приказал повернуть руль, стало совершенно очевидно, что корма села на мель, а когда бросили ручной лот, глубина была меньше, чем осадка корабля. Корабль ударился кормой о банку в последний раз, когда они поворачивали через фордевинд, когда они воображали, что все еще идут вперед на скорости в две с половиной мили.
Мы попробовали повернуть его при помощи передних парусов, но бесполезно. Паруса были свернуты и якорь с двумя кабельтовыми тросами поднят на наветренную сторону, и мы повернули корабль носом к ветру и в сторону открытого моря, но, к несчастью для нас, ветер усилился и тросы лопнули, корабль начал биться кормой и его руль поднялся; чтобы его спасти, пришлось перевязать его снастями и снять с корабля655.
Затем мы дали сигнал бедствия. «Святой Павел» стоял на якоре с наветренной стороны на пяти саженях глубины, «Саратов» снялся и бросил якорь в двух лигах с наветренной от нас стороны. «Не Тронь Меня» подошел на расстояние около двух миль на 7 саженях глубины. За его большим и широким носом виднелся фрегат «Надежда». Если бы фрегат «Надежда» подошел на глубину 5 саженей и стал прямо перед нами, он мог бы быть достаточно близко, чтобы завести к нам на борт один из своих канатов, и если бы нам дали оба его кабельтова, мы бы через несколько часов, конечно же, снялись, облегчив корабль. Но у меня не было английских офицеров, чтобы им давать команды. Нам ничего не оставалось, как только достать наши кормовой якорь (стоп-анкер), а также верп, чтобы подстраховать стоп-анкер (не имея ни одной достаточно большой шлюпки, чтобы нести становой якорь); мы бросили другой якорь на перлине, чтобы держать баркас при помощи стоп-анкера и троса.
В это время остальные корабли отправили свои шлюпки к нам на помощь, мы облегчили корабль, насколько возможно, и я отправил шлюпку с отчетом о нашем положении на Лемнос за помощью, прося прислать к нам греческие суда и еще облегчить нас, так как корабль оставался в основном в том же положении, в каком сел на мель. Ветер крепчал, и после того, как мы достали и подготовили наш стоп-анкер, ветер дул с такой силой, что мы не могли спустить шлюпку, чтобы погрузить в нее якорь.
Хотя корабль часто ударялся о грунт, он не давал или почти не давал течи. Я предпочел больше не пытаться сдвинуть корабль, облегчая его, пока соответствующий якорь не будет положен, чтобы стянуть его, так как иначе он только будет глубже входить в отмель.
Ночь приближалась, люди пошли передохнуть, насколько это было возможно, но примерно в 11 ночи поднялась такая высокая волна, что баркас опрокинулся вместе с двумя якорями и мы потеряли двоих матросов656, утонувших несмотря на то, что вокруг корабля находилось так много лодок.
В 1 час ночи корабль начало так бить об дно, что мы едва могли удерживаться на ногах, так что, если бы не темнота и не такое количество лодок вокруг нас, я бы приказал рубить мачты. Люди постоянно лили во всех помпах, но вода стала прибавляться, и в 4 утра в трюме было уже 6 футов657.
Ветер и волнение ничуть не уменьшались. Я отправил свой бот с казенными деньгами и моими бумагами с графом Разумовским, моими двумя сыновьями и моим переводчиком Ньюманом, и как только бот отошел, все было приготовлено, чтобы начать рубить грот-мачту, что оказалось делом непростым, так как корабль оставался лежать почти вертикально, как бы создав себе ложе на глубине всего-то в 14 футов.
Когда мачта была срублена, вернулся бот после того, как его тщетно пытались поднять на «Надежду». С большими трудностями удавалось удерживать шлюпки, чтобы их не сносило обломками мачты, так как ветер был слишком крепок, чтобы люди могли удерживать шлюпки только веслами, к тому же было и течение – три мили в час. Почти весь день мы избавлялись от наших мачт и пытались защитить шлюпки до наступления ночи, чтобы люди, оставив по два человека в каждой шлюпке, могли передохнуть. Они больше 48 часов находились в мокрой одежде, но переносили страшную усталость с величайшим рвением. Я был бы рад, если бы мог сказать то же самое и об офицерах, которые с ними прибыли: капитан-лейтенант с «Надежды», которого я помиловал в Портсмуте, и часа не пробыл на борту, как напился смертельно пьян, и остальные своими страхами усиливали страх команды.
Вскоре после того, как грот-мачта была срублена, грот-рей последовал за ней, воткнулся в грунт и лег на планширь658. Из-за подвижек корабля тяжелая рея произвела такое трение, что начался пожар, это встревожило нас, пока через несколько минут огонь не был потушен659.
На следующий день – третий день, как мы стояли на мели, – была предпринята еще одна попытка отправить шлюпку с деньгами, с моими сыновьями и графом Разумовским на «Надежду»660. Ньюман же так был испуган в прошлый раз, что выпрыгнул из шлюпки, только сев в нее. Я дал им строгие указания вернуться до темноты, если им не удастся попасть на фрегат вовремя. Они отчалили в полдень и поначалу шли вперед весьма живо, на веслах удаляясь от корабля; до темноты мы наблюдали за ними, когда их поднимала волна, и я видел, как они приближаются к кораблю, но не видно было, поднялись ли они на борт. У нас были все основания считать, что они не поднялись на борт, и это меня очень тревожило. Я приказал зажечь огни там, где их лучше было видно, чтобы они могли найти наш корабль, но когда было 10 часов вечера и не было похоже, что они возвращаются, я чувствовал себя отцом больше, нежели я могу описать, и надеюсь, что я никогда такого больше не почувствую. Казалось, это была самая длинная ночь в моей жизни. При свете дня мы увидели шлюпку у кормы «Надежды», что несказанно обрадовало меня, так как я только чаял, что они спасутся, если смогут добраться до Лемноса.
Все утро дул крепкий ветер. Люди были заняты тем, что опустошали внутренности корабля и поднимали некоторые водяные бочонки и хлеб на средний и верхний пушечные деки, так как трюмы были почти полны водой*. [Приписано на полях:] *Я испытал еще раз беспокойство по поводу моих сыновей, так как «Надежда» сворачивала свои канаты, ставила стеньги и реи, но ее быстро сносило к мели в нашу сторону. Я хорошо знал, что этот фрегат прогнил и скоро рассыплется на куски и что я могу увидеть погибель своих детей, не имея возможности помочь им. Однако они очень живо встали под паруса к тому моменту, как оказались на нашем траверзе, и через полчаса я с удовольствием увидел их далеко от банки, направляющимися к Лемносу*.
Пазы в верхней части корабля увеличивались и казалось, что корабль может расколоться, это угрожало жизням людей, и поэтому я приказал все орудия на верхнем и среднем деках сбросить за борт и стянуть корабль тросами. После полудня «Св. Павел» оказался на нашей линии, и перлинь-тросом с него перетягивали от нас полные людей шлюпки. К следующему утру людей смогли перевезти на него столько, сколько он мог принять, около 250 человек. И когда волнение немного успокоилось, шлюпки перевозили сколько могли людей на «Не Тронь Меня» и возвращались с 4 или 6 [гребцами] так, что мы теперь смогли переправить больше половины офицеров и членов команды.
У нас на борту было очень мало спиртного, едва достаточно, чтобы поддержать людей в их жесточайшей усталости, однако некоторых нашли пьяными, и они начали бунтовать. До моих ушей дошел рассказ, что раньше никогда с русскими кораблями не случалось кораблекрушений, но бывали случаи, когда матросы убивали или дурно обходились со своими офицерами. За себя я нимало не опасался, так как знал, что простые матросы обожали меня, однако я приказал командирам морских солдат держать вооруженную охрану по 10 человек на квартердеке, поставить часовых при офицерских и моей каютах и объявить всем приказ, что часовые будут стрелять в первого же бунтовщика661. Это предотвратило в дальнейшем мои тревоги подобного свойства. Оказалось, что они раздобыли спиртное из моей кладовой, дверь которой была разбита то ли под тяжестью воды, то ли усилиями людей; один матрос, который хорошо плавал, спускался в главный люк и плыл до орлоп-дека. Он брал с собой доску, нырял за бутылками и ставил их на нее, подталкивая этот плотик перед собой для своих товарищей. Так продолжалось, пока это не открылось, и все, что было обнаружено, принесли в мою каюту. Там оказались последняя мадера и вина, что у меня были. Это принесло своевременное облегчение мне и офицерам, так как каждый выживал как мог; бедным людям доставались только паек хлеба и вино. Люди забрали и около 12 дюжин кур из моих клеток.
Так как шел уже четвертый день, я почел, что настало время мне переходить на борт «Не Тронь Меня», так как к нам на помощь с Лемноса подошли несколько шебек.
[На поле приписано:] *Хотя адмирал Спиридов и командор Грейг узнали о нашем бедствии в тот же день, как мы сели на мель, они между тем не прислали ни одного судна к нам на помощь до четвертого дня*.
Я дал приказ моему капитану, чтобы после спасения людей оставить только тех, кто был нужен, чтобы вытащить все запасы, особенно канаты, так как прибывающие суда могли встать прямо у борта, когда ветер окажется умеренным.
Примерно в 3 часа пополудни [по шканечному журналу: «в три часа пополудни 10[/21] сентября 1770 г.»] я покинул остов судна на своем боте, взяв только один свой сундук и своего переводчика, но после того, как я сел в шлюпку, я обнаружил, что двое из моих людей так пьяны, что не могут грести. С трудом мы смогли высадить их, так как они думали, что будет большим позором позволить кому-то другому занять место гребцов при их адмирале; эти бедняги испытали все, что могли в их положении. Остальные были не лучше. У нас заняло два с половиной часа, чтобы подняться на борт, и мы набрали порядком воды, которую нам приходилось постоянно вычерпывать.