Имея все это в виду, он [Элфинстон] поднял паруса, чтобы отбыть к Лемносу до захода солнца, но до того, как его приказ мог быть принят к исполнению, корабль «Святослав» был по неосмотрительности поставлен на мель и потерян.
Затем после спасения людей и провизии он установил свой флаг на корабле «Не Тронь Меня», который прогнил и не годился, чтобы без большого риска держать свой пост. Когда он покидал свою эскадру, она была усилена 66-пушечным кораблем «Ростислав» (на котором был граф Федор Орлов), фрегатом «Африка», пинком «Св. Павел».
Он проследовал к Лемносу, где нашел графа Орлова на борту фрегата, недавно купленного в Ливорно, стоявшего в маленькой бухте около осажденного форта.
Он сообщил графу причины своего прибытия и получил в ответ, что все приказания графа должны быть посланы по суше в Порто-Мудро, куда ему следовало немедленно и отправляться.
Он проследовал в Порто-Мудро, но не найдя никаких распоряжений от графа и получив от адмирала Спиридова отказ в пополнении хлебного провианта, он стал на якорь у юго-восточной точки Лемноса. Из-за плохой погоды на второй день «Ростислав» и «Надежда» также стали на якорь поблизости, поскольку их снесло с места стоянки, когда «Ростислав» потерял два якоря. Это было ясным доказательством того, что его корабль [«Не Тронь Меня»], имея в виду его плохое состояние, будучи оставлен в подобном положении, по всей вероятности, был бы потерян.
На следующее утро погода оставалась плохой, и он наблюдал, как адмиралы Спиридов и Грейг ставят стеньги и реи и дают сигнал к отходу, и он сам поднял паруса сразу же после получения послания от графа Федора Орлова, который просил его прийти вместе с кораблем «Ростислав» и фрегатом «Надежда» на помощь и подкрепление к его брату у форта, где я его оставил. Придя на место вечером, он получил приказ графа взять на борт своих судов как можно больше регулярных войск и отправиться в Порто-Мудро, что он и исполнил, придя туда всего с двухдневным запасом хлеба за день до графа.
Контр-адмирал всегда предполагал, что гавань Лемноса, называемая Порто-Мудро, связана с фортом и что важно взять форт до того, как занять ее. Но обнаружив, что форт находится на отдаленном противоположном конце острова и совсем не связан с гаванью, что в гавань неприятель не может учинять никаких вылазок и что в гавани имеется остров, пригодный, чтобы на нем выпекать хлеб, разместить больных и кренговать корабли, он [Элфинстон] приказал своим кораблям пристать, намереваясь разместиться там на зимовку, поправить суда своей эскадры, хотя на этом острове во время двухмесячного пребывания другой эскадры ни одного судна пока не было повалено [для кренгования]. Это вовсе не согласовывалось ни с поведением офицеров, так долго бесполезно занимавших гавань, ни с мнением тех, кто осадил полуразрушенный форт, который из‐за его отдаленного местонахождения не имел никакого значения для российского флота, и кто поспешно покинул этот форт после того, как форт действительно капитулировал на 24 часа и дал заложников; кто не захватил никакого порта только потому, что команда из 600 или 700 бандитов с мушкетами на плечах высадилась на берег на противоположном конце острова, где русские имели столь большое преимущество.
После своего приезда граф, найдя, что Элфинстон намеревается встать со своей эскадрой на стоянку, и услышав о его намерении там зимовать, счел нужным поднять кайзер-флаг с той только целью, чтобы публично дать команду всем капитанам эскадры контр-адмирала Элфинстона перейти под начало адмирала Спиридова. После этого граф спустил кайзер-флаг и в тот же день ушел вместе с адмиралом Грейгом [на корабле «Трех Иерархов»] и кораблем «Ростислав», а оставшаяся часть флота [отправилась] к острову Тассо, спокойно отдавая Лемнос во владение неприятеля.
Лишенный командования, он [Элфинстон] мог бы уехать, но подчинился безропотно этому второму унижению, думая, что среди тех, кто остался командовать флотом Ее императорского величества, не найдется более опытного и умелого человека, необходимого в том положении, он счел своей обязанностью перед Императрицей остаться до времени на посту.
С этого времени его руки были связаны, он не должен был ни за что нести ответственности, хотя вынужден был со смирением часто наблюдать и слышать, что неприятель снабжается провизией через Дарданеллы на рагузинских судах и о том, что неприятель получил подкрепление тремя алжирскими фрегатами и 12 дульциниотскими каперами, прошедшими с провизией и людьми, которых, будь он [Элфинстон] волен, он бы непременно не пропустил, что он может, если потребуется, доказать.
Все эти факты и его готовность подчиниться пожеланию [графа Орлова] покинуть Парос и отправиться в Ливорно инкогнито, оставаться там и после прибыть в Санкт-Петербург, достаточно доказывают, насколько малоправдоподобным является обвинение его в том, что он не следовал правилу субординации.
Если кто-то по слабости или по злобе будет намекать, будто потеря Лемноса произошла потому, что он отправился к графу Орлову на единственном прогнившем и бесполезном корабле, он [Элфинстон] окажется перед необходимостью показать, что Лемнос вовсе не был отбит неприятелем, и пусть другие приведут обоснования, почему остров был оставлен768.
Если контр-адмирал Элфинстон не выказывал недостатка ни в верности, ни в расходовании государственных средств, ни в храбрости во время военных действий, ни в субординации и взаимодействии с вышестоящими офицерами, будучи независимым от их команд, и [он не был замечен] ни в каких иных проступках, за которые на него могла бы быть возложена ответственность, он просит разрешения узнать, почему нижестоящие по службе получили от Ее величества знаки расположения, а его верная служба не только остается незамеченной, но на его репутацию брошена тень.
[Он просит решить его судьбу], либо восстановив его честь, либо предоставив ему занятие, либо немедленно дав увольнение, ибо он не желал позора, не предназначен для бездействия и ни он, ни его сыновья не хотят бесполезно и бесславно тратить время в Санкт-Петербурге769.
Поскольку граф Панин дал согласие принять прошение, которое ему передал любезный посол, я имел некоторые основания льстить себя надеждой, что вскоре увижу конец моим тревогам и страданиям и получу почести и награды, соответствующие моей службе.
Прошло более месяца, в течение которого меня, все еще мучимого подагрой, держали в самой жестокой неопределенности770. И вот один из главных чиновников Адмиралтейства прибыл с моим абшитом* ([приписано поверх строки:] *и с запиской от графа Чернышева*771), подписанным Ее императорским величеством.
[На поле приписано:] *После того как русский морской и сухопутный офицер прослужит определенное количества кампаний (термин, которым они определяют походы – voyages), он может попросить отставку, ему сохраняют его жалованье, соответствующее его рангу, и он выходит в отставку в следующем чине до конца своей жизни, так что, когда российский офицер это получает, он думает, что вступает в самый почтенный период своей жизни*.
[На поле текст записки графа И. Г. Чернышева на французском:] *Мсье, Ее императорское величество рассудила в отношении благодарности за Вашу службу и приказала Адмиралтейств-коллегии выдать Вам разрешение на уход со службы, абшит, который я имею честь с настоящим Вам передать. Имею честь оставаться верным и преданным слугой Жан граф Чернышев*.
Этот человек [прибывший из Адмиралтейств-коллегии] много кланялся, глупо улыбался и все оставался в моих покоях. Я предложил ему присесть, от чего он отказался. Я послал за моим слугой спросить его, какие еще будут для меня распоряжения; он сказал, что никаких, но что он поздравляет меня с получением такой великой милости. Я поклонился, и он вышел. Он сказал моему слуге по дороге к двери, что всегда в обычае получать очень щедрое вознаграждение по такому случаю.
Переход вдруг от состояния неопределенности к уверенности произвел необыкновенный эффект на мои чувства, с этого момента я стал приходить в себя. Я тотчас же отправил записку лорду Каткарту с моими новостями и в ответ получил очень дружескую записку с приглашением назавтра отобедать. Я нашел милорда в его кабинете за написанием письма, и он сообщил, что только что составил к его двору параграф, касающийся меня, и что это последнее из того, что он должен был писать обо мне, что за последние три месяца он всегда начинал все свои послания с моего имени и что он хотел бы прочитать мне то, что только что написал: «Адмирал Элфинстон, наконец, получил от императрицы отставку. Ни один иностранец не был столь обласкан, ни с одним не обошлись хуже, чем с ним, ни один человек не заслуживает этого меньше, чем он»772.
Я был недостаточно осторожен и не учел силы этих слов милорда. Ни на миг не подозревая двуличности в человеке, выказавшем мне все знаки великодушия и дружбы, я твердо верю, что его светлость со всей искренностью уважал меня как человек человека, но в то же время милорд исполнял свои обязанности министра и должен был, невзирая на человеческие привязанности и чины, вытащить меня со службы, которая причинила столько затруднений нашему двору в его отношениях с Оттоманской Портой в течение всего времени, пока я в этой службе здесь находился. В то же время я не могу не думать, что милорд предполагал, что этим оказывает мне услугу*. [На полях приписано:] *Вскоре после моего приезда в Англию я узнал от друга и бывшего соученика, что с того момента, как турки и Turkey Company773 выразили протест нашему министру относительно данного мне разрешения отправиться на российскую службу, наш двор задался целью вернуть меня, а потому они [в Британии] приветствовали известия о том, что я неудовлетворен, что позволяло им добиться желаемого.