Блаженство проснуться на первый день Рождества! Сбежав по лестнице, войти вновь к ней — уже обретённой, твоей насовсем, на так ещё много дней до дня расставания! Смотреть на неё утренними всевидящими глазами, обходить её всю, пролезая сзади, обнимать, нюхая её ветки, увидеть всё, что вчера в игре свечного огня было скрыто, смотреть на неё без помехи присутствия взрослых…
Дети наслаждались ёлкой и по прошествии нескольких дней после Рождества, в период между Новым годом и Водосвятием, когда с неё уже начинали осыпаться иглы:
Я тоже был счастлив… я потихоньку убрался в гостиную. Там я притих возле печки и слышал, как сыплется хвоя. Фонарь освещал сквозь окно ветку ёлки. Серебристый дождик блестел на ней.
Осыпавшиеся иголки, которые так и не удавалось полностью вымести из помещения, в течение года напоминали о ёлке. Юрий Олеша вспоминал:
Конечно, запах хвои — это навеки, и мягкие иголки тоже. — Хвоя имела право засорять паркет, она накоплялась во всё большем и большем количестве, в углу, под ёлкой, пересыпалась в другие комнаты, смешивалась со стеклом украшений, которые в конце концов тоже валились на пол, похожие на длинные слёзы, и кончалось тем, что ёлку уносили из дому, взвалив на плечи, как тушу.
Со всего города (а иногда и из других городов) на домашние ёлки съезжались родные и близкие, двоюродные сёстры и братья. Обычно кто-нибудь из взрослых из года в год брал на себя роль затейника: заранее готовился к проведению ёлки, продумывал режиссуру праздника, в сценарий которого, наряду с традиционными, повторявшимися из года в год элементами, включались новые детали. По воспоминаниям Г.С. Масловой, эту роль регулярно исполнял её дядя, музыкант и этнограф И.С. Тезаровский. Мемуаристка пишет, что на устраиваемых «дядей Ваней» ёлках, которыми он «с раннего детства привлекал наши сердца», всегда присутствовало «около десятка кузин и кузенов». Вместе с «дядей Ваней» дети пели народные песенки из этнографического школьного сборника («Боярыня-куколка», «Скок-поскок» и др.); он сам сочинял и исполнял шуточные куплеты, героями которых были присутствовавшие на празднике дети и взрослые:
Говорит-то мама-Нина,
Что устало пианино!..
Или:
Закрутивши в кудри чёлку,
Собралися все на ёлку.
Ефта правда, ефта правда
Ефта правда, все были!..
Подарки «дядя Ваня» дарил оригинальным способом: «В конце вечера с потолка спустилась подвешенная к крюку коробка с миниатюрными вещицами-подарками» [250, 138-139]. А.И. Куприн в рассказе «Тапер» отдаёт роль организатора ёлки хозяину дома:
Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в ёлке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности.
Взрослые придумывали и покупали подарки, организовывали «ёлочное веселье», играли на фортепьяно, когда дети танцевали:
А из гостиной струился жаркий, трескучий свет ёлки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг ёлки.
Если маленьких детей на ёлках обычно развлекали взрослые, то дети постарше готовились к домашним праздникам сами, сочиняя и ставя пьесы «под Гофмана и Андерсена» из жизни ёлочных игрушек. Т.Б. Золотова вспоминает о своих детских ёлках:
Вот оживают игрушки под огромными нарисованными еловыми ветками и пускаются в приключения, и героиня, самая красивая кукла. Катя Садовская, влюблена в смешного паяца, и никто, кажется, не замечает, что тут замешан «Щелкунчик», да и Таня Маресева, когда сочиняла пьесу, едва ли его вспоминала — ну, просто так вышло.
Впрочем, в журналах начала XX века печаталось множество сказок о жизни оживающих в рождественскую ночь ёлочных игрушек: о фарфоровых пастушках, испытывающих своих женихов; о гусарах, уходящих на войну с бурами; о пряниках, кормящих собою всех голодных и пр. [см., например: 237, 18-20]; о счастливой встрече на ёлке разлучённых в течение долгих лет Амура и Психеи, каждый из которых помещался в половинке ореховой скорлупы [411, 833-835]; о Медовой Сосульке, бравом Солдатике в мундире из блестящего шоколада; о маленькой Сахарной Куколке и прянике, изображающем Короля, и т.п. [89, 7-9]. Подобного рода сказочки были вариациями на темы произведений Гофмана и Андерсена, влияние которых на русскую литературу о ёлке было огромным. Вспомним, как В.В. Набоков в «Других берегах» пишет о читанных им в детстве книгах: «В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее» [266, 176].
В эти годы особенную популярность на праздниках ёлки (да и не только на них) приобрели «живые картины», представлявшие собой «немые» инсценировки популярных хрестоматийных стихотворений. Марина Цветаева пишет:
Сказав это слово («живые картины». — Е.Д.), — я дала эпоху. Это был расцвет девяностых годов, недалёкий канун Пятого… Недвижная группа из живых людей, окрашенная бенгальским — зелёным и малиновым — пламенем. Группа не дышит, улыбки застыли, пламя трепещет, догорает… Занавес.
Представление о разыгрывавшихся на домашних праздниках ёлки спектаклях и «живых картинах» дают мемуары Н.В. Розановой. Из-за комода, как вспоминает мемуаристка, появлялась девочка «с прелестным нежным личиком» и начинала изображать ангела:
На ней была надета длинная ночная рубаха и привязаны крылья за спиной из марли и проволоки, и она очень походила на тех ангелов, которых я видела на рождественских открытках, стучащих в двери бедняков с большими звёздами, приколотыми к жезлу.
И далее:
Лучше всех была Варя. Она представляла цариц, которых видела в театре. Надев полотенце на голову и что-либо длинное и спускающееся до полу, она произносила диалоги, и все её движения теряли вдруг обычную резвость и исполнялись с горделивым царственным спокойствием, а лицо просто горело вдохновением.
[355, 25-26]
Ёлки превращали рождественские каникулы в сплошную череду праздников. Гостей приглашали заранее, стремясь «занять» ближайшие к Рождеству дни: «Я получила несколько приглашений на праздники,так что первые дни были разобраны, и родители решили устроить у нас веселье на четвёртый день», — пишет Елена Скрябина о Рождестве 1913 года [392, 12]. Воспоминания обо всех пережитых в детстве ёлках сливались, перемешивались с описаниями ёлок в литературе, иногда запечатлеваясь в памяти как один прекрасный образ. Эти хранимые памятью впечатления влияли на образ ёлки в литературе, а «литературные ёлки», в свою очередь, отражались на восприятии реальных ёлок, что было верно подмечено Юрием Олешей:
Я не помню, чтобы у нас устраивали ёлку. Всегда наши радости по поводу ёлки были связаны не с ёлкой, устроенной у нас в доме, а с ёлкой у знакомых. Там, в чужом доме, бывали бал, дети, конфеты, торты. Впрочем, я, кажется, деру сейчас из стихов и рассказов… После Катаева, Пастернака мало что можно добавить к описаниям ёлки, Рождества.
Упомянув Катаева и Пастернака, Олеша, конечно же, имел в виду прекрасную главу «Ёлка» из повести Валентина Катаева 1936 года «Белеет парус одинокий» и знаменитые стихотворения о ёлке Бориса Пастернака.
Мемуары, которые я здесь использую, по большей части написаны людьми, выросшими в обеспеченных интеллигентских семьях. Документальных сведений о ёлках в других слоях общества, в городских семьях среднего и малого достатка гораздо меньше. Однако, судя по количеству продаваемых перед Рождеством деревьев, по информации в газетах, по фотографиям в журналах и, наконец, по литературным произведениям можно утверждать, что к рубежу XIX–XX веков начали устанавливать ёлки и проводить детские праздники в большинстве домов всех слоев городского населения.
Обычай этот наконец был принят и купеческими семьями. Консервативность психического склада этого сословия и принятый в этой среде образ воспитания не способствовали распространению ёлки. Однако постепенно, уступая настоятельным просьбам своих дочек, хотевших, чтобы и в их доме было «всё, как у людей», купцы начали устраивать у себя ёлки. Язвительные юмористы, для которых купеческий быт стал одним из постоянных предметов насмешек, публиковали сценки, в которых купеческая чета устраивает ёлку только потому, что «теперь это модно» и «во всех порядочных домах бывают ёлки» [224, 3]; скучающие на святках купеческие дочки умоляют отца пригласить на ёлку гостей, ссылаясь на праздники «в чужих домах» и говоря, что у них дома, «как в монастыре», и пр. В таких сценках «купеческие ёлки» изображаются как нелепость и безвкусна: «Жареным гусём пахнет, печёной ветчиной и лампадками в квартире богатого купца… К этому запаху примешивается и запах ельника от рождественской изукрашенной ёлки, стоящей в углу зала» [225, 64]. В этом сказывалась инерция уничижительного и презрительного отношения к купцам и их быту. Однако изредка встречающиеся воспоминания о ёлках выходцев из купеческих семей свидетельствуют о том же сентиментально-восторженном отношении к ним детей, какое известно нам по мемуарам людей из среды «образованной интеллигенции» [см., например: 126,