Ряжение сопровождалось играми. Выше мы рассмотрели некоторые игры и увеселения, которые имели место на святках, но имелись и другие сроки. Теперь необходимо рассмотреть те игры, которые были типичны для святок и в другое время не проводились. Выше (глава I) уже была рассмотрена одна из таких игр – игра в похороны. Собственно святочные игры были почти исключительно достоянием холостой молодежи. Игры эти носили очень специфический характер. Маскирование способствовало различным вольностям. Изучение святочных игр показывает, что такой характер их некогда имел обрядовое значение, что неоднократно отмечалось собирателями и исследователями, но не всегда правильно понималось. Так, например, С. В. Максимов пишет: «Игрища в огромном большинстве случаев поражают наблюдателя грубостью нравов, так что отцы церкви не напрасно называли их „бесовскими“… Добрая половина игрищ сама по себе составляет остаток варварства, поражающий стороннего наблюдателя своим откровенным цинизмом» (Максимов, Нечистая сила, 297). Далее он дает описание некоторых игр, но прибавляет, что в описании их «мы должны были опустить наиболее циничные пассажи».
Слова «варварство» и «цинизм» выражают возмущение автора, но они ничего не объясняют. Изучение подобных игр показывает, что эротический характер их имел обрядовое значение. Это значение забыто, но соответствующие игрища оставались и производили впечатление какой-то особой распущенности, будто бы свойственной русской деревне. Такой взгляд ошибочен во всех отношениях. Подобные обряды и игры были известны во всей Европе, имели они место и в античности. Совершались они только по определенным праздникам. Б. Л. Богаевский в своей книге «Земледельческая религия Афин» устанавливает, что земля представлялась в сознании греков как женский организм: «Изменения, происходившие в земле, в результате которых земледелец получал урожай, он рассматривал как явление женского организма земли. Земледелец понимал урожай как рождение разрешившейся от бремени земли и видел в нем характерное и важное явление. Внимание греческого земледельца, как и земледельца любой страны, привлекали прежде всего производительные силы земли» (Богаевский, Земледельческая религия Афин, 19). Такое понимание ясно и в русском выражении «мать сыра земля». Выражение это понималось не метафорически, а буквально. Но материнство, роды являются не сами собой, а обуславливаются совершенно определенными действиями. Если нет стыда в материнстве, то нет стыда и в том, чем материнство обусловлено.
Мы уже видели, что плодовитость животных в шествии с козой пытались путем совершения обрядов, которым приписывалось заклинательное значение, передать земле. То же мышление приводит к представлению, что человеческая плодовитость и плодородие земли стоят в самой тесной связи. О том, как силу земли через посредство растений пытались использовать для рождаемости, мы говорили при рассмотрении некоторых масленичных и троичных обрядов. Но еще сильнее выражена обратная связь: человеческая плодовитость и все, что с ней связано, стимулирует силы земли и заставит ее дать урожай. Если прибавить к этому то, что говорилось выше о смехе, мы получаем объяснение, почему соответствующие игры или непристойные выходки сопровождались безудержным смехом, производились в периоды земледельческого календаря, когда земля после зимнего сна вновь пробуждалась к жизни.
В этой связи можно вновь напомнить о мифе о Деметре и Персефоне. Когда богиня земледелия Деметра погружается в траур из-за потери дочери, похищенной Аидом, ее рабыня Баубо смешит ее, совершая акт заголения. Богиня смеется, и земля вновь расцветает. Такое же значение, как жест, при котором внимание обращается на то, что обычно скрыто, имело пение непристойных песен, шутки и сквернословие. По этому поводу Б. Л. Богаевский пишет: «Для того чтобы придать земле необходимое плодородие и отогнать от нее злые влияния, греческие земледельцы пользовались земледельческим сквернословием и прибегали к помощи земледельческого заголения и обнажения» (там же, 57).
К такому же выводу приходят и другие исследователи, изучающие европейские материалы. «Несправедливо было бы, – говорит Д. Фрэзер, – и неправильно рассматривать эти оргии как простой разгул разнузданной страсти». Подобные действия считали «существенно важными для плодородия земли и благополучия человека» (Фрэзер, Золотая ветвь, I, 163). «Люди, совершавшие эти церемонии, не делали в своем сознании разделения между растениями и животными. Напротив, они обычно верили, что связь между животной и растительной жизнью еще более тесна, чем это есть на самом деле. Вот почему они сочетали часто инсценировку возрождения растений с соединением, реальным или мимическим, двух полов, призванным оказать благотворное влияние на размножение плодов, скота и людей» (там же, III, 39).
В свете изложенного мы кратко рассмотрим некоторые относящиеся сюда материалы. С. В. Максимов сообщает об игре «в кузнеца», которая состояла в том, что парень, изображавший кузнеца, полуголый, в одних портках, с нарисованными на теле пуговицами, хвастает, что он умеет «старых на молодых переделывать». Ряженый старик уходит под полог, изображавший нечто вроде наковальни, сбрасывает маску старика и выходит оттуда подростком. «Интерес игры состоит в том, чтобы при каждом ударе у кузнеца сваливались портки и он оставался совершенно обнаженным». Когда кузнец всех «стариков» переделает на молодых, он обращается к девушкам, предлагая им что-нибудь сковать, заказать. Девушки расплачиваются поцелуями, а кузнец старается при этом вымазать их сажей (Максимов, Нечистая сила, 299). Из других источников мы знаем, что кузнечные мехи изображал человек, лежащий на спине. Когда кузнец «ковал», его помощник брал лежащего за ноги и двигал ими взад и вперед, как бы надувая мехи. Исконный характер подобных игр объясняет, почему на святках пелось столько песен о любви и почему в этих песнях высмеивались старики и восхвалялась молодость.
Большое количество игр носит свадебный характер. Подобно тому как есть игры, имитирующие похороны, есть игры, имитирующие свадьбу и бракосочетание. «Во время святок каждый вечер раздаются в том доме, где бывает посиделка девиц, громкий смех, крик, шум, песни, идет скачка, т. е. пляска. В этом проходит целый вечер, без умолку, до 4 часов за полночь. При крике свадебных песен, при стуке и топоте скачущих… разыгрываются свадьбы, в которых молодец женится на девице или женщине, а нередко женщины и девицы между собой или на молодцах»[117]. Игры, прямо или косвенно связанные с свадебным обрядом, довольно многочисленны. Одна из них называется «Пелепелка». Игра эта состоит в том, что парень подходит к девушке и ударяет ее по плечу; девка и парень кланяются друг другу и расходятся по местам. Удар по плечу – символический знак женитьбы в великорусских играх[118]. С. В. Максимов описывает «игру в блины». Парень держит хлебную лопату, другой выводит девушку на середину избы, поворачивает ее спиной к первому, тот хлопает ее по спине лопатой. Это называется «печь блины» (Максимов, Нечистая сила, 298). По наблюдением В. И. Чичерова, «святочное „жениханье“, „женитьба“, „свадьба“, разыгрываемые в одной игре или путем комбинаций нескольких игр и песен, занимают видное место в русском новогоднем игрище, являются его типовой чертой» (Чичеров, Зимний период, 192). Наиболее полно описана игра, называемая «Женитьба Терешки». Игра эта исполняется только во время святок. Она представляет свадьбу нескольких пар. Двое пожилых мужчин и женщин, изображающих родителей или посаженых отца и мать, одну за другой благословляют пары на брак. Участвуют до 10 пар. Молодые садятся за стол, и начинается обильное угощение, которое переходит в разгул. Нареченные мужья провожают своих нареченных жен домой. Тяжелые драмы бывают последствием таких игр (Шейн, Материалы, т. I, ч. 1, 99 и сл.). Тем не менее игры эти были распространены и, как свидетельствует П. В. Шейн, до некоторой степени считались необходимыми. Подобно тому как игра в «умруна» сопровождалась социальной сатирой, направленной против духовенства, на свадебных играх мишенью насмешек делался барин. «Игра в барина» состояла в том, что желающие пожениться пары испрашивают разрешение у барина. Лицо, игравшее барина, изображалось толстяком, с чубуком в руке и т. д. Около него увивается казачок. Парень спрашивает у барина разрешения жениться; к барину подводят девку. «Как только девушку подведут к барину, с него как рукой снимет прежнюю апатию и сонливость: он делается необыкновенно подвижен, оживлен, рассыпается мелким бесом и то лезет целовать и обнимать девушку, то делает полные непристойности жесты» (Максимов, Нечистая сила, 302). Девушке помогает кучер, она увертывается от барина. Так продолжается, пока все не переженятся.
По поводу свадебных святочных игр В. И. Чичеров пишет: «Повсеместное распространение свадебных игр в русском новогоднем обряде свидетельствует об исконности темы брака на святочном игрище и может быть понято как позднее видоизменение обычных в период зимнего солнцеворота эротических игр и половых общений, упоминавшихся еще Стоглавом в связи с „бесовскими песнями и плясаньями“, во время которых „бывает отрокам осквернение и девкам растление“» (Чичеров, Зимний период, 193).
Мы увидим, что обрядовый эротизм свойствен не только святочным играм, но и другим, в особенности троичным.
Конец святочных игрищ состоял в том, что молодые парни ночью ходили по деревням и творили шуточные бесчинства. Объектом этих шалостей чаще всего были мирно спящие крестьяне, над которыми проделывались всевозможные шутки. Одна из таких шуток состояла, например, в том, что разводили конский навоз в жиже, затем к кому-нибудь из крестьян стучали в окно или в дверь, и, когда хозяин высовывал голову, другой парень макал в жижу метлу и проезжался ею по лицу хозяина.
Такие шутки проделывались преимущественно над теми, кого в деревне недолюбливали. У таких хозяев заваливали ворота так, что их нельзя было открыть, лили воду в печную трубу с крыши или забивали ее сеном и льдом, так что печь начинала дымить, и т. д.