<12 Июня 1864>
Благодарю Вас, любезнейшая Графиня, за присылку адреса Юрия Федоровича. Получил от него одно письмо из Венеции и потом несколько строк из Вены, а сам писал ему, адресуя в Берлин. О здоровье он не пишет ни слова, но в письме из Венеции говорил, что в ней так хорошо, что он забывает и Польшу, крестьянское дело и День, и всю Россию – чему я очень порадовался.
Боюсь, что его таки притянут в Варшаву[263]. Его увлечет открывшаяся там борьба его друзей с нашими же Русскими врагами, желание поддержать их, не оставить одних в беде. Вчера Кошелев уехал из П<етер>бурга в Варшаву. Скоро отправится туда и Соловьев[264], и Черкасский не будет один. Но Берг[265], чтоб не остаться в меньшинстве, упросил Государя позволить ему посадить и от себя Членов: Государь согласился и членами Учредит. Комитета, по представлению Берга, назначаются: Генерал-лейтенант Заболоцкий[266] и Брауншвейгский и Подольский губернатор Брауншвейг[267]. Я очень рад за Подольскую губернию, что она освобождается от такого губернатора, который был очень вреден для Русского дела и держал руку Польских помещиков, но не поздравляю Черкасского с таким сочленом. Все Немцы, которые прехладнокровно вешали повстанцев (напр. Берг, князь Зайн-Витгенштейн[268], отличавшийся особенною жестокостью), встрепенулись, как только дело дошло до аристократического и до патримоньяльного принципа и приняли сторону помещиков.
Маменька с сестрами переехала в Абрамцево[269], куда и я нынче (пятница) еду дня на два. Как ни тяжело ей там, но все же лучше, чем в Москве, где она под конец была просто больна от жару, действовавшего вредно на желчь. – Москва пустехонька, душна и пыльна так, что выходить из дому можно только к ночи.
Прощайте, Графиня, вашу ручку,
<30 Июля 1864>
Благодарю Вас, многоуважаемая Мария Федоровна, за присылку адреса, но я еще за два дня до получения Вашего письма уже послал Юрию Федоровичу большое обстоятельное письмо именно по этому адресу. В Субботу на прошлой неделе пришло от него письмо из Рагаца[270] – весьма краткое, с требованием отчета подробного о всем, что делается в России. Во все время его бродяжничества по Англии я не имел от него писем и узнал об этом только от Княгини Черкасской[271]. Он вкратце теперь перечислил места, где он был, упомянул, что виделся с Герценом[272] (вот, вероятно, то самое, о чем Ваша матушка не позволяет Вам писать мне по почте) и обещает сообщить подробности о своем путешествии в другом письме. Не знаю, ведет ли он свой дневник: это было бы лучше, чем писанье писем к знакомым и родным, писем, по которым рассеяны по там то здесь его заметки и впечатления. – Он также пишет мне, что принимается за разбор писем Хомякова[273], на что я ему отвечал тоже, что Вы, т. е. что эта работа не успокоительная, не легкая, и что он теперь должен всячески баловать себя и думать только о своем развлечении.
От княгини Вы вероятно имеете частые письма. Она мне писала накануне казни пяти членов Жонда[274]: эти минуты для наших друзей должны быть особенно тяжелы. Петр Федорович[275] разумеется ни слова. Кошелев также. Вообще я в этом отношении чрезвычайно недоволен ими.
Управляющий Ваш еще не приходил ко мне.
Юрий Федорович ведь опять поедет в Англию? По крайней мере так надобно полагать – по некоторым выражениям его письма. Предполагая застать его еще в Лондоне, я отправил по почте к Е. И. Попову[276] рукописный перевод Хомяковской статьи «о Церкви»[277] (т<ак> наз<ываемый> Катехизис) и Русский текст. В письме к Попову я объяснил в чем дело. Перевод этот (на Англ. Язык) сделан одним моим знакомым и сотрудником Дня (по части финансовых статей) полковником Пфейфером[278] (православным). Говорят – переведено прекрасно. Попов должен проверить, поправить, а Юрий Федорович – напечатать там в Лондоне. Я потому особенно убедил Пфейфера заняться этим переводом, что Англичанам и Американцам, ищущим сближения и соединения с православием – не достает именно понятия о Церкви. Она им представляется каким-то учреждением государственным, с определенною регламентацей, в которой можно изменить или прибавить несколько параграфов. Это меня особенно поразило прошлого года в разговоре с Американцем, мудреное имя которого я забыл (Baleigh или что-то в этом вкусе).
Маменька и сестры в Абрамцеве, т. е. в нашей Подмосковной. Я бываю у них каждую неделю, отправляюсь туда, как школьник или чиновник, по Субботам, выдав №. Это довольно удобно, потому что мы всего 1½ верстах от станции железной дороги (Хотьковской). Маменька здорова, но очень грустит, очень скучает.
Ну а Вас нескоро дождешься в Москву, я думаю. Вы не можете себе вообразить, как пуста теперь Москва. Я совершенно одинок. Прощайте, Графиня.
Преданный Вам
<22 октября 1867 г.>
Благодарю Вас от всей души, Графиня. К моей радости и к изумлению Анна не только вне опасности, но и вообще провела ночь очень порядочно. Трудно этому поверить, когда вспомнишь страдания 80 часов и мучения операции[279]. Но жена выказала энергию необычайную как физической, так и нравственной своей природы. Не знаю что будет дальше, но в виду мертвого ребенка (она ни на минуту не теряла сознания) она даже и не выразила ни ропота, ни жалобы, а испугавшись своего горя и его победы над нею, тотчас же призвала священника, исповедывалась и причастилась и стала разом на почву должную. Дай Бог на ней и удержаться, но теперь это помогает выздоровлению. Ребенок был просто великан, не то что недоношенный, а переношенный и перерослый.
<22 или 29 октября 1867>[280]
Жена просит меня написать Вам, любезнейшая Графиня, что ей было бы очень приятно Вас видеть, если только Ваше здоровье позволяет вам выдержать поездку. Она поправляется, но медленно. Хотел сам лично быть у Вас, но никак не успеваю.
Преданно Ваш
<конец мая – начало июня 1877 г.>
Как мне дороги Ваш привет, многоуважаемая Графиня, и Ваш отзыв о моем послании к Ригеру[281]. Мне еще не известно, какое впечатление он произвел в публике: Москва пуста и в газетах о нем пока еще не говорят, – верно будут бранить. Но всего интереснее знать, как отнесутся к нему в Праге. Может быть на некоторых он подействует в смысле невыгодном для нас и охладит сочувствие к России. Этого бояться нечего, – это пусть и будет пробным камнем – сколько лежит правды во всех Чешских демонстрациях. – Хотя Ригера и потянули было к суду, но по последним известиям, прокурор не нашел поводов к обвинению и суд не состоялся.
Мы непременно с благодарностью воспользуемся Вашим приглашением. Но до 6 Июня исполнить это невозможно, жду со дня на день Черняева, который будет в Москве проездом на Кавказ[282], и должен передать ему саблю от Чехов, а Анна Федоровна ждет свою belle-mere[283], которая также должна проехать через Москву около 6-го. – От 6-го до 13-го Июня для Вас неудобно, – и так наш приезд к Вам может состояться после 13-го. Мы предполагаем приехать к Вам на лошадях: это будет гораздо проще, тем более, что на нашем Кунцовском полустанке почтовые поезды
К великому нашему удовольствию, Катерина Федоровна уехала наконец вчера с Д<митрием> Ивановичем к себе в деревню. Ей так нужен был отдых после усиленных занятий в Складе[284]. Надеюсь в Июле навестить и ее. Нынешнее лето мне посвободнее, чем в прошлом году.
Преданный Вам душою
Анна Федоровна Вам от всего сердца кланяется.
<11 Июля 1877 г.>
Посылаю Вам, дорогая Графиня, письмо Кн. Черкасского, присланное мне Княгинею[285], а кстати и ее письмецо, из которого Вы увидите, куда следует его переслать. Вот какой великой исторической деятельности сподобился Черкасский