[286], и я надеюсь, что значение переживаемых им минут, впечатления им испытываемые, сила и разум совершающихся событий направят, настроят, вразумят его мысли и волю в духе исторической истины. О деятельности его гораздо более пишут иностранцы, и все сведения о нем я почерпаю из того, что перепечатывается Петерб<ургскими> Газетами из Немецких и Английских.
Вот куда мы шагнули – почти в Филипполь и Адрианополь… Если что еще страшно, так только то, что весь этот результат добыт почти без выстрела, без разбития неприятельской армии… Но зато на Кавказе много позора и еще больше кровавых потерь.
Мы еще не ездили в Варварино, к Екат<ерине> Федоровне[287], – потому что Анна Федоровна все хворает, но теперь ей лучше и может быть мы съездим к концу Июля. Недавно я переслал Дм. Федоровичу[288] корректуру 1-го листа II Тома[289], с некоторыми моими замечаниями. Он ошибся в своих примечаниях относительно времени прибытия Юрия Федоровича в Киев на службу, означая это время концом 1848 года. Это было не в 1848 г., а или в самом начале 1850 г. или же в конец 1849го. В Январе 1849го он сидел в Крепости[290], – кажется до конца Апреля пребывал в Москве – потом отправился в Симбирск, и уже оттуда переведен в Киев, – но когда именно не помню: все же месяца четыре он пробыл в Симбирске.
Заметка же о Мицкевиче, написанная карандашом на обертке Книги – вещь превосходная и стоит любой статьи. Я очень рад, что Дм<итрий> Ф<едорович> ее отыскал и нахожу, что ее следует непременно напечатать[291]. Она совершенно современна и крупнее всего, что им было высказано о Польше.
Я еще надеюсь повидаться с Вами в Измайлове.
Преданно Ваш
___
77.
Моя храбрая матушка в Одессе и радуется, что ближе к театру войны!
<21 Июня 1878>
Завтра, дорогая Марья Федоровна, будет заседание Славянского Общества, и буду я держать речь по случаю нынешних обстоятельств. Завтра, т. е. 22 Июня, в час полудни, в доме Беланиного, на Молчановке. Так как публики предвидится мало, то оно будет проходить в самом помещении Слав. Общества. Приятно мне было бы видеть Вас в числе слушателей. Во всяком случае до свидания[292].
От Д<митрия> Ф<едоровича> не имею ни слуху ни духу.
<11 Июля 1878 г.>
Спешу довести до Вашего сведения, дорогая Марья Федоровна, что дня три тому назад, через Генерал-Губернатора, объявлен был от имени Государя «Высочайший строгий выговор». Я было очень обрадовался таком благополучному исходу и видел в этом хороший признак. Но сегодня (11 Июля) получено и объявлено новое Высочайшее Повеление: «немедленно отрешить меня от должности Председателя Москов<ского> Славянского Общества»… Это уже очень дурной симптом – и произведет негативное впечатление на Славян, особенно на Болгар. Вероятно придется передать должность Н. А. Попову. Впрочем в Пятницу мы совещаемся в Совете. Последовало и еще ограничение прав Слав<янского> Общества: велено денежные суммы за границу не пересылать самим, а препровождать их в М<инистерст>во Ин. Дел для отсылки!.. Это значит, что решились идти по пути Конгресса!.. До свидания
___
78
<24 Июля 1878 г.>
Дорогая Графиня. Вчера курьер прискакал в Волынское, вызвал меня к Долгорукову[293]. Ночью получена была телеграмма: «Выс<очайше> повелено обязать меня подпискою немедленно выехать из Москвы в свое имение, где и оставаться впредь до особого распоряжения». Имения мои и жены распроданы.
Я дал подписку, что «выеду в имение кого-либо из родственников или близких людей»[294]. Мы желали было ехать в имение Ив<ана> Фед<оровича> Тютчева[295], Овстуг[296], где никто не живет, Оловск<ой> губ<ернии> Брянского уезда, 17 верст от Орлов<ско>-Витеб-<ской> ж<елезной> дороги. Вечером я передал об этом заявление Долгорукову, выговоря себе крайний срок отъезда – Среду. Между тем ночью пришла телеграмма о том, что Овстуг необитаем, – все разрушено. Приходится переводиться за Волгу, в имение брата[297]. Это не совсем желательно во многих отношениях. По совету Китти[298] решаюсь обратиться к Вам – не разрешите ли Вы нам жить на первое время в Рожественском, конечно только пользуясь комнатами и мебелью, не больше[299]. Не знаю на долго ли эта высылка? Может быть впоследствии можно будет перебраться в другое место, – но теперь надо в Среду уже выехать. Можете представить сколько возни и хлопот!..
Не знаю, здесь ли Вы? Китти сегодня в с поч тов<ым> поездом уехала в П<етер>бург и оттуда за границу. Ее здоровье лучше. Анна Фед<оровна> здесь и до 4½ дома. Я же в хлопотах, но если Вы у себя, черкните словечка два с посланным, я буду в Банке[300] до 4 часа.
Весь Ваш
С. Варварино
9 Авг. 78.
Вот уж и дней 10 прошло нашему пребыванию здесь, дорогая Графиня. Не знаю, что будет позднее, когда начнется осень, разденется вся эта прекрасная местность и оденется в смурый и хмурый видом кафтан, а потом и в снежную шубу, но покуда это истинно прекрасный уголок, и я не могу попрекнуть Е<катерину> Ф<едровну>[301] в пристрастии к своему Варварину. Сад, благоухающий весь цветами, очень изящен, но и очень невелик, – так же и дом – небольшой, хотя замечательно удобный и уютный, – при том милый и щеголеватый, – и из этого – украшенного, цветочного, ароматического, простого и незатейливого, но изящного и щеголеватого приюта, как из рамки, виды в даль и в ширь бесконечную, с селами и церквами, с нивами и лугами, – а на ближайшем плане – довольно широкая река Колокша, семью излучинами вьющаяся по зеленой долине… Вообще местность здесь очень гористая; это красиво, но для прогулок неудобно. Рощи – лесов больших здесь нет – расположены все по оврагам и скатам, все – чернолесье, дубы, вязы, редко береза, орешник. Но уж какой мир, какая тишина! Такая, о которой Вы и понятия не имеете. Село – дворов каких-нибудь 50 или 60 – примыкает вплоть к саду, так что от балкона до улицы нет и ста шагов, но его не слыхать: нет ни кабака, ни собак, народ умный – Владимирцы – но все хлебопашцы (здесь земля черноземная, и сеют пшеницу). Фабрик в окрестности близко нет, нет ни соседей близких. Из городских жителей со мной еще никто не познакомился… Этот мир для меня очень кстати.
Вообще – я ведь человек старосветский, т. е. принадлежащий к поколению, воспитанному на любви к природе и на эстетике. Луна, ея сияние ночью – каюсь – сохраняет для меня и до сих пор неотразимую прелесть. Этого даже не поймут или пожалуй осмеют теперь воспитанники наших классических гимназий. Как бы то ни было, – но изящество тишины производит на меня самое благотворное действие, и красивая безмятежность этого сельского, нашего Русского простора облегчает жизнь.
Вообще лично в глубине души, я нисколько не злобствую и совершенно тих; только когда отнесусь извне, как посторонний к бесправию и грубому насилию, надо мной совершенному, – тогда только возмущаюсь. И всего возмутительнее, что не объявили и не объявляют причины. Теперь и Дарья Ф<едоровна>[302] и Е<катерина> Ф<едровна> живут в Царском[303] и имели бы, кажется, возможность узнать, – но обе утверждают, что причина держится в секрете, и по всей вероятности дипломатическая. Говорят, что этого требовала Австрия. По правде говоря, – это в порядке, в логике вещей. После Берлинского Трактата Правительству нельзя было оставлять Слав<янское> дело в руках того Общества и того человека, которых свежие, очень свежие предания идут наперекор новому направлению в политике. Беконсфильд[304]