<сяца> или три месяца <вставлено над строкой: лета и> прекрасной осени – едва ли соответствует такому смыслу: это <вставлено над строкой: было бы> не больше как une villégiature forcé[331]. Если эта мера предпринята не столько в виде кары, сколько в видах административного удобства или из иных расчетов, так нет причины полагать, что эта мера удобства стала излишнею…
В своих бумагах я нашел стихи, написанные мною в Петербурге, через несколько дней времени после ареста Ю<рия> Федоровича[332] в 1849 г., в Марте месяце – и за несколько дней до моего собственного ареста[333]. Оно озаглавлено: «Ответ на письмо N. N.» Я припоминаю, что был приглашен на какой-то раут или обед или ужин одним из знакомых Юрия Федоровича и нашел неприличным такую затею для приятелей арестованного. Но такая досада, никак не могу припомнить, от кого было приглашение, и кому я отвечал! Был ли это граф Дм. Андр. Толстой[334], или А. Вл. Веневитинов[335], или Кн. П.А. Вяземский[336]<вписано над строкой: или А. О. Смирнова[337] (едва ли)> – никак не припомню, но в то время (я только что приехал в Петербург из Бессарабии[338]) у меня других знакомых, которые бы могли дать пиры или рауты, никого не было[339]. Конечно, Ю<рий> Ф<едрович> никогда не узнал об этих стихах, потому что он уехал из Петербурга когда я еще сидел в III Отделении[340], а меня Перовский потом удерживал в Петербурге до конца Апреля. Не помню, был ли он еще в это время в Москве[341], где я остался дней 10, не больше, проездом в Ярославль – по службе. Я сам об этих стихах совсем забыл! Они не попались при обыске потому что дня за два до обыска А. О. Смирнова, почему-то беспокоившаяся что и меня могут арестовать или по крайней мере обыскать, уговорила меня принести к ней на сохранение все мои рукописи и, – что я и исполнил, оставив у себя только «Бродягу»[342] и несколько писем от родных. Стихи эти, конечно, очень молодые, что называется, «экзальтированные» и вероятно заставили весьма пожать плечами тоже, кто их получил, но выписываю их здесь для Вас, так как Вам это может быть интересно.
N. N.
Ответ на письмо.
Противен смех и говор шумный
Обычных суетных речей —
Живой, законной и разумной
Внезапной скорби наших дней!
Ужели свет, ярму послушный,
Не может ныне, равнодушный малодушный,
Почтить страдание сполна,
Уважить памятью особой,
Когда бессмыслицей и злобой
Святая правда попрана?…
Нет, ковам злым и делам черным
До дна души возмущены,
Мы все врагов клеймом позорным
Клеймить без устали должны.
Но если в ком души не станет,
Кто совесть выгодой обманет
И нищ пред силою падет, —
Тот жди грозы! Тот год от году
Грешные Богу и народу!
И месть обоих призовет!..
Прощайте, целую Ваши ручки.
27 Ноября 1878.
с. Варварино
Теми же словами начну я свой ответ, любезнейшая Марья Федоровна, какими Вы начали Ваше последнее письмо: «темно, неприветливо, серо». Можно прибавить: серо, серо и – говоря о Русской деревне – сиро, потому что нет ничего печальнее Русской деревни в мокрую, грязную осень, в бездорожье, в распутицу: ни на санях, ни на колесах, бедные лошаденки изморились… Всегда забывают, сравнивая благосостояние наших крестьян с крестьянами западных стран, сколько первым приходится тратить сил и времени с борьбе с климатом, иметь и одежду, и экипаж и упряжь вдвойне. А потом – одна эта грязь имеет деморализирующее, угнетающее действие на душу…
Не знаю – этой ли грязи приписать и деморализацию Русского общества… Катковские дифирамбы получены были мною одновременно с описанием «Новой резни в Македонии» нами вырванной из Турецкого срама и вновь отданной Туркам на осрамление… Я все ждал – не скажется ли хоть в чем-нибудь настоящая правда народной мысли, народного чувства… Ни в чем. Как будто не пережили мы, не мы сами торжествовали и 20 Октября 1876 г., 12 и 23 Апреля 77 и 19 Февр. 78 года[343]. Точно ни в чем не бывало, все тишь да гладь да Божья благодать… И предание нескольких миллионов христиан опять на резню туркам возводят к добродетелям христианского смирения!!.. Спасибо хоть Амвросию: у него в речи хоть какой-нибудь намек есть, что остается еще желать кое-чего. Ничего не хочу я иметь общего с этим обществом и если и возвращусь, так выйду из гласных Думы и Земства.
Я получил II Том Сочинений Ю<рия> Ф<едоровича>[344] и полюбовался изданием, и с какою-то гордостью солидарности с автором просмотрел этот памятник упорного труда и упорной думы, столько лет, изо дня в день направленных к одной великой заветной цели. Юрий Федорович говаривал про совершившееся освобождение крестьян: одного этого дела достаточно на жизнь человеку, – кто удостоился на него потрудиться и принять участие в его совершении, тот может этим и удовольствоваться и не претендовать для себя в жизни на другие подобные праздники… Независимо от громадного таланта, какою он является рабочею силою, так что по неволе принимаешь его собственное сравнение, по поводу рабочей силы Журавского…[345] Одно это изучение Пруссии, положение Прусское изучить… вот это все равно, что гранитные глыбы своротить с места! Конечно не многие прочтут 2-й том, но кого интересует история мысли в Русском Обществе, тот должен прочесть, тот прочтет, чтобы видеть, как созидалось в сознании дело, с которого начинается новая эра в нашей истории… И важно при этом не просто либеральное стремление к освобождению крестьян из неволи: этого рода довольно дешевый либерализм существовал и в XVIII веке, – и И. С. Тургенев на этом основании приписывает себе участие в разрешении вопроса!.. А важно именно разрешение задачи в нашем народном Русском смысле, на основаниях, созданных историею. И тут невольно возникает вопрос: совершись это освобождение ранее, с точки зрения чисто западного либерализма, не было ли бы оно совершенно так, как в 1819 г. были освобождены крестьяне в Лифляндии, как в 1812 г. освобождены Наполеоном в Польше?.. Разумеется, не иначе.
Вполне понимаю, что перечитывая этот том вы переживаете вновь и личные Ваши стремления, влечения и усилия в виду той же цели… Хорошо, что у Вас есть кому передать Ваши семейные предания: я разумею семью Дмитрия Федоровича.
Отправив на днях отсюда целый воз с делопроизводствами бывшей Болгарской Комиссии, с составленными мною тремя историческими записками и денежными отчетами; это отняло у меня много времени, так как здесь нет у меня ни канцелярии, ни бухгалтерии, ни даже писца.
Перестанет ли Москва толковать теперь о нашем немедленном возвращении?
Меня чрезвычайно забавляет перевод моих стихов «Варварино» в Парижской газете Temps. Стихи: «О чудный мир земли родной, как полон правды ты разумной», переведены: Oh, surprenant paix de ma terre natale, quelle prison tu es pour la vérité et la Sagesse[346]! И это без злого умысла. Поискал в лексиконе слово полон. Конечно полон в смысле полный там нет, потому что это усеченная форма, – а есть поло́н, плен. Но Француз, основываясь на этом, говорит Il est temps de comparer ironiquement les résultats du congrès à Berlin avec le repos à la champagne![347] Каково! Прощайте, дорогая, любезная Мария Федоровна, крепко жму Вашу руку, – Анна велит сказать, что обнимает Вас и продолжает наслаждаться своим затворничеством.
3 Дек. 78
С. Варварино Вероятно, Вы уже знаете через Е. Ф. Тютчеву, дорогая Мария Федоровна, о том, что я получил известие о своем освобождении официальным путем – одновременно с Москвою или даже ранее, – утром 28-го Ноября… Хотя, думаю, я не только безропотно покорился бы продолжению моего изгнанничества, но с полным убеждением, что такой невольный досуг был бы плодотворен для тех именно литературных трудов, о которых Вы упоминаете, – однако ж ни Анна Федоровна, ни я ни на минуту не останавливались на мысли продолжить здесь пребывание наперекор разрешению и не воспользоваться своею гражданскою полноправностью. К тому же эти четыре месяца дали мне столько свидетельств теплого участия и дружбы, что повидаться с старыми друзьями (от которых собственно и шли эти свидетельства) стало для меня истинною потребностью. Но хотя снегу и подпало немного, – путь все еще не установился, а главное – нужно обеспечить себя квартирой, хорошо протопленной, чтоб было куда приехать с людьми, с вещами, со всем хозяйственным скарбом. В этом отношении явился таким же благодетелем нам добрейший доктор прав, который (и этим он резко отличается от ученых педантов и всяких bas blanc[348]) не скупится тратить время на услуги и не брезгует никакими хозяйственными, практическими поручениями. Анна Федоровна желала бы иметь квартиру в доме Пороховщикова (на Тверской), так как они все отапливаются зимою, отданныя внаймы с хозяйскими дровами, снабжены подведенною водою и разными иными удобствами, но едва ли не все квартиры заняты.