На определение направления занятий Щапова в академии повлияла Крымская война – под угрозой занятия Соловецкого монастыря английским десантом, раскольничьи рукописи, хранившиеся там, были перенесены в Казань и академии был поручен их разбор, стимулировавший изучение раскола. Первым значимым плодом стала статья, опубликованная в 1857 г. в «Православном собеседнике» «О причинах происхождения и распространения раскола», а в 1858 г. (фактически – уже в 1859) вышла книга Щапова, к тому времени уже два года как оставленного адъюнктом академии по русской церковной и гражданской истории[360]: «Русский раскол старообрядчества, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII в. и в первой половине XVIII в. Опыт исторического исследования о причинах происхождения и распространения русского раскола». Успех книги был столь велик, что в том же году потребовалось второе издание – она была высоко оценена как коллегами (на нее отозвались, в частности, С. М. Соловьев и К. Бестужев-Рюмин), так и публицистами – а статья Н. А. Добролюбова, несмотря на критические замечания, означала выход к широкой публике, став для нее открытием раскола с совершенно новой и одновременно, как представлялось, перспективной стороны: «[…] в глазах радикальной интеллигенции раскольники из реакционеров-аршинников почти в одну ночь превратились в борцов за демократию»[361]. Согласно С. А. Зеньковскому, «повторяя в общем уже трафаретные объяснения церковных причин раскола, среди которых указывал, следуя шаблону Макария, низкий духовный уровень русской жизни и малокультурность самих старообрядцев, Щапов совершенно по-новому трактовал политическую и социальную стороны старообрядческого движения»[362]. Резюмируя свои взгляды, Щапов писал в 1858 г.:
«Церковно-гражданский демократизм раскола под покровом мистико-апокалиптического символизма – отрицание реформы Петра Великого… вопль против империи и правительства…; проявление недовольства низших классов населения»[363].
В эти годы, когда складывается его историческая концепция, большое влияние на Щапова оказывают славянофильские идеи – он усердный читатель «Русской Беседы»[364], «когда вышло в 1858 г. сочинение Лешкова “Русский народ и государство”, – вспоминал Аристов, – он носился с ним целые месяцы и все советовал студентам непременно прочитать его, да и не раз»[365], близки ему должны были быть и взгляды другого славянофильского историка, И. Д. Беляева, попытавшегося уже в 1860-е, когда мысли самого Щапова ушли совсем в иную сторону, осуществить «областной» вариант прочтения русской истории[366].
К 1861 г. Щапов в основных чертах сформулировал целостную концепцию истории России как истории «земли», истории «областной», являющуюся одновременно историей колонизации и историей страны колонизирующейся. Уже в молодые годы, в Казани, у него развилась особая любовь к Сибири и Малороссии – он обильно цитировал Шевченко, любил говорить о будущем Сибири, постоянно припоминая (особенно часто – в дальнейшем, в Петербурге) свое сибирское происхождение. История, которую он стремился создать, должна была быть:
во-первых, историей народа, того субъекта, который создает историческую жизнь, осуществляет – незаметно, потому что это проявляется во множестве индивидуальных актов, – устроение жизни, находит новые формы социального существования;
во-вторых, историей областей – которые в свою очередь оказываются объединениями «общин» – со своими особенными условиями жизни и деятельности, со своим хозяйственным и политическим укладом;
в-третьих – историей неофициальной, в двойном смысле – в том, что ускользает от официальной фиксации или представляется не заслуживающим интереса (история повседневности) и в смысле истории, противостоящей официальной – как история раскола.
Многообразие «областной» жизни не только нивелируется Петровской империей, но и оказывается там, где сохранилось (и сохранилось куда чаще, чем кажется) незаметным для внешнего наблюдателя: империя требует единых форм, и это единообразие ей и предъявляется, каждый раз скрывая разнообразное содержание. Кратко определяя свое понимание, во вступительной лекции в Казанском университете 11 ноября 1860 г. Щапов говорил:
«Русская история, в самой основе своей, есть по преимуществу история различных областных масс народа, история постоянного территориального устройства, разнообразной этнографической организации, взаимодействия, борьбы, соединения и разнообразного политического положения областей до централизации и после централизации. Только в русской истории вы встретите своеобразное территориальное и этнографическое самообразование областей путем колонизации. Разнообразные областные летописи долго будут повествовать вам про вековую особную, самобытную, раздельную жизнь и взаимную борьбу областей. Потом московская летопись заговорит о развитии громадной государственной географической централизации московской, а в областных летописях раздастся самый энергический протест, вопль областных жителей против насилия москвичей, против централизации, против собирания русской земли. Так, областной элемент был самым жизненным, господствующим началом, главным мотивом исторического движения до централизации; он выдержал энергическую вековую борьбу с соединительной, централизующей силой государства; он многозначительно выразился в смутное время, во время этой великой борьбы областных общин, проявился на земских соборах XVII века, сказался в разнообразных областных бунтах, демократических и инородческих, наделал чрезвычайно много хлопот правительству в течение всего XVIII-го и в начале XIX – го столетия, во время этой длинной процедуры учреждения губерний и провинций; он возбудил в либеральных умах, в знаменитое время тайных обществ, разные планы и проекты относительно конституционного устройства областей и т. п.
И мы, изучая русскую историю, оставляем почти без всякого внимания этот областной элемент, сколько загадочный, столько же, быть может, зиждительный, плодотворный элемент нашей будущей цивилизации!..»[367].
То, что было недостатком Щапова как профессионального историка, то же самое было если не источником, то существенным подкреплением его общественной известности – склонность вносить публицистическое в само содержание, в исходную идею своих исторических трудов. Так, например, он готов увидеть в Московском царстве Михаила Федоровича «федерацию», начиная свой труд «Земство и раскол» следующим образом:
«Земская рознь великорусских областных общин, в смутное время, по согласию всех местных земских советов, кончилась общим решением их – быть в любви, в совете и в соединении; кончилась, следовательно, земско-областной федерацией. Результатом федерации областей и взаимного согласия всех областных земских советов был собор всей земли, сход всех городов под Москву. Венцом, результатом общего согласия всех областных земских советов, схода всех городов, сбора всей земли под Москву, был совет всей земли, земский собор 1613 года. На этом соборе избран был царь всею землею, по записи, какова уложена была по совету всей земли»[368].
Собор 1648 г. и утверждение «Соборного уложения» у Щапова по ситуации оказывается то примером удаления от истинных начал земской жизни, власти московской приказной бюрократии, не дающей обсудить текст «Уложения» и понуждающей прямо подписываться под ним, «без рассуждений», то как пример желаемого участия земли в законодательстве. «Федерацию» Щапов готов увидеть в раскольничьих согласиях[369], в учениях раскольников – утверждение естественного равенства людей, равенства прав[370], в семейной жизни раскольников – женскую эмансипацию и организацию брака «на взаимном согласии, любви, да много-что на благословении родителей»[371].
Русская земская, областная жизнь – идущая от села и волости и поднимающаяся до Земского собора, процветающая до самого царя Алексея Михайловича, когда «вследствие разъединения, разделения государева и земского дела, вследствие нестройности, неладности земского устроенья, – в земстве произошел разлад и раскол»[372] – это не столько о прошлом, сколько о будущем, желаемом устроении.
Как уже говорилось, речь на панихиде по крестьянам села Бездна привела Щапова в Петербург. Сидя в III Отделении он писал Александру II – рассказывая затем об этой записке своим «землячкам-сибирячкам»:
«16 мая подал государю длинную записку (на 7 листах убористого письма), в которой подробно изложил главные убеждения, думы, соображения, желания и… политические выводы относительно благоустройства провинциального быта русского народа и инородцев. Главные идеи записки: федеральная конституция, право областной, местной самобытности и инициативы и т. д. Вам, как землячкам-сибирячкам, скажу… что, говоря об областных народно-просвети тельских учреждениях, я замолвил в записке слово и о крайней необходимости университета в Иркутске»[373].
Время было странное, в верхах сами гадали о ближайшем будущем, возможно было многое – и подобное письмо не только не отягчило участь Щапова, но и не помешало его назначению на службу в Министерство внутренних дел, для продолжения его изысканий по истории раскола. Впрочем, с той службой он не сладил – поссорившись с чиновниками, вскоре вовсе перестал ездить в архив, получая лишь жалованье, в котором, наконец, ему было отказано летом 1862 г. Работать приходилось в разнообразных журналах и газетах, писать за полистную плату – и Щапов, вначале пребывавший в Петербурге в весьма бодром состоянии духа, уже несколько месяцев спустя тяготился новым положением: вместо властителя умов оказаться рядовым сотрудником, перебиваться случайными заработками. В. О. Ключевский, в то время студент первого курса Московского университета, извещал своего казанского приятеля П. П. Гвоздева о Щапове: