Иными словами, если Шипов рассматривал земства как демократическое и демократизирующееся учреждение, а «третий элемент» – не только как неизбежный, но и как желательный, то для Плеве земство в идеале должно было быть собранием консервативных землевладельцев, держащих в своих руках местную власть – те самые «сто тысяч полицейских» Николая I. В этом случае им могут быть даны дополнительные полномочия, с ними можно советоваться, поскольку будет существовать реальное единство фундаментальных целей – напротив, советоваться с существующим составом земств бессмысленно, поскольку они имеют цели, принципиально отличные от правительственных. Об этом говорил Плеве и более чем за год до обсуждения предложения А. Н. Куломзина, в упоминавшейся ранее июльской беседе с Шиповым касаясь «так называемого “третьего элемента” в земских учреждениях. Контингент лиц, приглашаемых на земскую службу, быстро растет количественно, приобретает, по-видимому, все большее значение, а, между тем, в громадном большинстве представляется далеко неблагонадежным в политическом отношении» и, в ответ на возражение Шипова, продолжал:
«Что касается бескорыстия, то я вполне уверен, что люди эти не преследуют материальных интересов, довольствуясь скромным содержанием, и являются самоотверженными работниками; но в то же время я полагаю, что они преследуют, главным образом, политические цели – разрушение всего существующего социального строя»[475].
Русско-японская война, убийство В. К. Плеве и назначение кн. П. Д. Святополк-Мирского министром внутренних дел преобразуют давно назревшее недовольство в открытый кризис и одновременно демонстрируют стремление власти пойти по пути соглашения с умеренной оппозицией. Результатом непоследовательной, с ограниченным ресурсом доверия со стороны самодержца, политики нового министра становится неофициальный общеземский съезд в Петербурге 6–9 ноября 1904 г., на котором явным делается раскол между земцами-конституционалистами и земцами, оставшимися в меньшинстве во главе с Шиповым[476], который с самого начала отрицательно относился к деятельности «освобожденцев», заявляя в письме к своему близкому другу М. В. Челнокову от 8. IX. 1902:
«Подписываться на “Освобождение” я не желаю, так как не сочувствую такому изданию вообще, а в частности не верю в Струве. Никакой положительной программы ни у него, ни у “Освобождения” нет. Не знаю на какой круг читателей эта газета рассчитана и какие она может осуществлять задачи. Не сочувствуя вообще и возмущаясь всякого рода революционными направлениями, я, кроме того, глубоко убежден, что эти направления совершенно чужды русскому духу и не могут рассчитывать на практическое приложение у нас на Руси. Я верю, что тяжелое положение, которое мы переживаем, разрешится постепенно и единственное средство к ускорению этого процесса вижу в спокойной работе общественных учреждений и в воздействии на правящие сферы и классы, близко стоящие к власти, путем убеждения и разъяснения недоразумений, на которых основано их политическое мировоззрение»[477].
Основы позиции Шипова не претерпели изменения и к ноябрьскому съезду, на котором развернулись бурные прения по поводу 10-го пункта общеполитической резолюции – в то время как большинство съезда, предварительно подготовленное, решительно выступило за требование «правильного участия» «народного представительства, как особого выборного учреждения, в осуществлении законодательной власти, в установлении государственной росписи доходов и расходов и в контроле за законностью действий администрации», меньшинство во главе с Шиповым отстаивало формулировку, согласно которой «для создания и сохранения всегда живого и тесного общения и единения государственной власти с обществом на основе вышеуказанных [в пунктах 4–9 резолюции. – А. Т.] начал и для обеспечения правильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участие в законодательстве народного представительства, как особого выборного учреждения»[478]. В воспоминаниях Р. Ю. Будберга этот эпизод рисуется так:
«[…] 7 ноября начались прения по самому важному вопросу – по вопросу об участии народа в законодательной власти. Первый заговорил Иван Ильич Петрункевич. Речь его, длившаяся около получаса, была целым научным трактатом по вопросу о славянофильстве. Иван Ильич дал исторический очерк того, чем был в жизни основной принцип славянофильства – устройство государства не на основе права, а на основе, как он выразился, социально-этического принципа, на основе взаимной любви народа к царю и наоборот; самое тщательное изучение русской истории привело его к выводу, что начиная с 1600-х годов до половины прошлого столетия результатом этого начала было рабство, а с половины прошлого столетия – та бюрократия, то неограниченное своевластие чиновничества, с которым мы теперь боремся. Весь этот период истории отличается стремлением к полному уничтожению свободной мысли, свободной личности; любовь к отечеству, раз она не совпадает со взглядами правительства, карается как самое тяжкое преступление. Положительных же результатов Иван Ильич не видит и просит указать их, если кто-либо может это сделать»[479]. – Затем говорили Кузьмин-Караваев и Родичев, после чего «встал Дм. Ник. [Шипов] и вся зала замерла в ожидании того, что он скажет; для меня было ясно, что доводы логики не за него, их опровергнуть он не может, но в то же время и логика других его не убедила, для него это вопрос веры. Существенно важных доводов в защиту своих положений Дмитрий Николаевич привести не мог. Он начал с того, что русский народ совершенно особенный, совсем не похожий на народы Запада, указав на его добродушие и долготерпение, на поразительную умеренность его нужд, потребностей, на его любвеобильное сердце, в подтверждение чего привел освободительные войны с турками (но разве они начинались по воле народа?). Далее указывал на любовь народа к царю, на его религиозность. Между прочим, привел пример, что один из иностранных ученых, пробыв три дня на хорах в московском земском собрании, говорил ему, что пробыв три дня в сердце аграриев и представителей крупного капитала, все время слышал речи только о том, как добиться прав и удобств для тех слоев общества, которые здесь не имеют своих представителей; “этого у нас на Западе не могло бы случиться”, закончил иностранец свою беседу; все это, по мнению Дм. Ник., создает настолько особенные условия русской жизни, что если престолу будут известны истинные нужды народа, то, несомненно, они будут удовлетворены и что бюрократическое средостение падет само собой, а, следовательно, и гарантии всех тех прав, о которых говорится в первых 9 пунктах, не будет нужно. На меня речь произвела довольно грустное впечатление: мне казалось, что сам Дм. Ник. понимал, что логика не на его стороне, что убедить кого-либо он едва ли может и в то же время он вынужден был защищать свою веру.
[…] Сейчас же, не помню кем, было заявлено, что мы здесь так много говорим о свободе мнений и слова, что не вправе насиловать меньшинство и что если голосовавшие в меньшинстве пожелают внести в журнал и свое мнение, то они имеют на это несомненное право – это положение было принято единогласно, и этим объясняется внесение в окончательную резолюцию двух мнений: большинства и меньшинства. Опять сначала обед не клеился, пока не начались речи. Сначала говорил Котляревский, а потом Родичев – речи были адресованы к Шипову, были сказаны в примирительном духе; они очень успокоительно подействовали на нас»[480].
Впрочем, если на съезде Шипов со сторонниками оказался в меньшинстве, то это обстоятельство демонстрировало в первую очередь расхождение между участниками съезда и земской средой. Так, согласно воспоминаниям кн. Д. И. Шаховского, одного из радикально настроенных и деятельных участников съезда, «третье требование тактического доклада на съезде «Союза освобождения» состояло в предъявлении определенных конституционных заявлений на земских собраниях. Здесь Союзу было всего труднее воздействовать: имея своих членов в большинстве губернских земских собраний, он, однако, нигде не располагал большинством. Почти все губернские собрания в той или другой форме отозвались на события, по большей части в виде всеподданнейших адресов, и в большинстве их мысль о представительстве была выражена. Но только два собрания – Саратовское и Тверское – раскрыли в своих постановлениях всю формулу всеобщего избирательного права, другие собрания ограничились гораздо более общими выражениями. Тем не менее подача земских адресов производила также сильное впечатление. Тексты размножались, передавались из рук в руки, недостаточно откровенный и решительный язык заявлений объясняли всегдашней осторожностью земцев; во всяком случае, повсеместное обсуждение политических вопросов во время земских собраний, хотя нередко и в частных закрытых совещаниях, служило красноречивым признаком новых завоеваний политической мысли»[481].
С этого времени Шипов все более дистанцируется от текущей политики – если в глазах и правительства, и оппозиции он остается одной из влиятельных фигур, то сам он уже не находит себе места в новой политической реальности. Так, летом 1905 г. он уезжает в Маньчжурию для организации ликвидации земских медицинских отрядов и возвращается в Москву лишь в последних числах сентября. После издания Манифеста 17 октября 1905 г. гр. С. Ю. Витте предлагает ему войти в кабинет в качестве государственного контролера, но от этого предложения Шипов в итоге отказывается, поскольку, во-первых, не видит смысла в индивидуальном вхождении – задача заключается в создании министерства общественного доверия, а это предполагает, что новые министры будут опираться на соответствующую поддержку (инициированные переговоры с Организационным бюро земских съездов оказались безу