Умер Шипов 14 января 1920 года в Бутырской тюремной больнице от катарального воспаления легких, тело было позволено забрать дочери, Надежде Дмитриевне, похоронившей отца на Ваганьковском кладбище.
Социальные и политические взгляды Шипова в его зрелом возрасте, с конца 1890-х гг., не претерпевали существенного изменения, что, разумеется, не говорит об их неизменности – он был разумным человеком и стремился не только применять свои воззрения к окружающей реальности, но и корректировать их в соответствии с новым опытом.
Пожалуй, наиболее заметной характерной особенностью воззрений Шипова была их «несовременность»: он не стремился угнаться за популярными воззрениями, выработав свое специфическое, во многом опирающееся на славянофильство, понимание – при этом сам полагал свое отличие от славянофильских убеждений в следующем[504]:
(1) Православию не отдается несомненного преимущества «перед другими христианскими исповеданиями. Совершившееся на почве разногласий в догматических толкованиях разделение церквей представляется мне противоречащим сущности Евангельского учения. […] Я верю, что догматические споры и разногласия могут и должны быть постепенно устранены и примирены путем доброжелательных соглашений и что представители иерархии единой вселенской церкви, свободные от всякого давления государственной власти и от влияния современных условий общественной жизни, признают своим великим и главным долгом доброжелательно и последовательно обличать и выяснять с христианской точки зрения неправду, коренящуюся в существующем жизненном строе, в целях устроения истинной общественности на основе закона христианской любви»[505].
(2) «Славянофилы, думается мне, склонны признавать божественное происхождение самодержавной власти и усматривать в принципе самодержавия источник неограниченности власти монарха»[506]. Напротив, с точки зрения Шипова, самодержавие выступает целесообразной, т. е. условной формой власти, поскольку в этом случае высшая власть возложена «на одно лицо, стоящее вне столкновения интересов отдельных общественных групп»[507], а наследственный характер монархии «исключает необходимость возложения власти на новое лицо путем периодических выборов, которые неизбежно вызывают в государстве политическую борьбу и при которых избранный таким порядком носитель власти является невольно представителем победившей политической группы, а это условие лишает его возможности сохранения всегда необходимой объективности власти»[508]. Самодержавие, в понимании Шипова, «возможно лишь при живом и тесном общении самодержавного государя с народом; при отсутствии этого условия самодержавие царской власти теряет свое идейное значение и заменяется самодержавием министров и бюрократии, с которым русское общество никогда примириться не может»[509], т. е. в основе ее лежит идея «моральной солидарности»: «Эта идея, по моему пониманию, является руководящей идеей государственного строя Англии, где власть монарха ограничена не правовыми нормами действующей конституции, а глубоким сознанием, как представителя верховной власти, так и кабинета министров, их моральной солидарности с народным представительством»[510]. Здесь, впрочем, уже трудно заметить отличие взглядов Шипова от собственно славянофильских, как известно, вместе со значительной частью русской аристократии, представителями которой они были, питавших англофильские чувства (доходившие у Хомякова до предположения о славянском происхождении англичан, отождествлявшихся с древними «угличанами»). Так, Шипов находит неожиданное сходство англичан с русскими в том, что «в Англии, как и в России, среди ее населения преобладают настроения и стремления религиозно-нравственного характера над стремлениями правовыми, и я считал бы вероятным и возможным, что если идея русского самодержавия сохранится непоколебимой в своей основе, то при постепенном развитии нашей государственной жизни эта идея могла бы получить в более или менее близком будущем выражение и осуществление в формах и в порядке, аналогичных государственному строю Англии»[511].
(3) Возражая и своим кадетским оппонентам, и славянофилам, Шипов отрицал приписываемую ему мысль, «что русский народ имеет какую-то особую миссию сравнительно с народами западноевропейскими»[512]. Согласно Шипову, «религиозное сознание являлось первоначальной основой жизнепонимания большинства народов, но постепенно, под влиянием рационалистического направления мысли и получившего широкое распространение понимания жизни как процесса постоянной борьбы за существование, отразившегося на характере экономических и социальных отношений, религиозное сознание вытеснялось сознанием правовым»[513]. Историческое преимущество России и русского народа, тем самым, мыслится не в качестве «миссии» и «предназначения», но возможности, вытекающей из исторической молодости, поскольку «более молодые народы должны, несомненно, пользоваться примерами более старых наций в устроении своей государственной жизни, но при этом, воспользовавшись тем, что дает благие результаты, они должны избегать повторения в своей жизни ошибок, сделанных другими народами. Все народы призваны к участию в устроении жизни всего человечества, но каждый народ является своеобразным выразителем общечеловеческой истины и каждому народу свойственно стремиться проявить и осуществить то, что сокрыто в глубине его духа и вытекает из свойственного ему миросозерцания. В русском народе, по многим условиям его исторической жизни и быта, получило слабое развитие правовое сознание, но еще в первые годы настоящего века в нем живо было христианское жизнепонимание и, принимая во внимание это условие, чувствовалась возможность положить в основу народного представительства и его взаимодействий с властью иные начала, чем те, на которых зиждется государственный строй большинства народов западной Европы»[514].
Собственно, христианство в интерпретации Шипова далеко от любых конфессиональных границ, что заметно уже на уровне терминологии – он предпочитает говорить об «учении Христа», «Евангельском учении», подчинении «своей воли требованиям Высшего мирового Начала», при этом, по крайней мере мне, ни в одном из текстов Шипова не довелось встретить именования Христа «Богом». В самом начале своих «Воспоминаний…» Шипов писал: «Мое жизнепонимание создавалось на почве воспитанного во мне с детства религиозного сознания, но окончательно оно сложилось под нравственным влиянием двух русских мыслителей – Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого. Я верю в жизненность Евангельского учения, верю, что оно дано людям для его осуществления в этой жизни, согласно словам молитвы: “Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли”. Смысл жизни всего человечества, по глубокому моему убеждению, заключается в постепенном, но неуклонном движении по направлению к идеалу христианского учения – установлению Царства Божия на земле»[515]. Здесь Шипов достаточно типичен для своего времени, когда для многих Достоевский и Толстой стали «апостолами интеллигенции». Иеромонах Антоний (Храповицкий), будущий митрополит, говорил в 1888 г.:
«Показать нам фактически-детально жизненное значение христианства и народничества, вывести их из области науки, публицистики и поэзии в повседневном быте, – вот чем заставил следовать за собою Достоевский изверившуюся во всякую теорию интеллигенцию.
Этого, вероятно, способа и ожидали те великие мужи русской истории XIX века, последователем которых и объявил себя Достоевский. Разумею славянофилов. Они скорбели о косности своих слушателей и читателей, и молили Бога о более убедительном для общества проповеднике. […] Пророк этот раскрылся в лице Достоевского»[516].
Но если Достоевский упоминается Шиповым преимущественно «обобщенно», без детализации и при поминания конкретных персонажей или произведений, то Толстой – гораздо более интимный, близко знакомый автор. Помимо прочего – и знакомый буквально, Шипов общался с Толстым и считал его выразителем идеи русского народа, наличествующей в последнем как «настроение»:
«Народ наш всегда инстинктивно желает, чтобы по закону было так, как следует по Божьи»[517].
Это же представление о Толстом как о выразителе «религиозного настроения», свойственного русскому народу, черт его характера, Шипов повторит и в послесловии к «Воспоминаниям…», датированным апрелем 1918 г., добавив, правда, теперь к Толстому и Достоевского[518]. О значении Толстого для своего жизнепонимания и о пределах согласия Шипов развернуто писал к М. В. Челнокову 16.VII.1904:
«Ты знаешь, я большой поклонник Толстого, я во многом обязан ему своим жизнепониманием. Он, если можно так сказать, вернул меня ко Христу или вернее помог мне разобраться и понять сущность христианского учения. Благодаря ему, мне стало ясно, что наше церковное ученье как бы умышленно игнорирует сущность учения Иисуса Христа и вместо того, чтобы стараться, обличая людскую неправду, постепенно содействовать горячей проповедью понять нашу личную, общественную и государственную жизнь до высоты христианских идеалов – оно низводит хрис